Цезарь Каскабель - Жюль Верн

Можно себе представить, какой фурор произвела афиша Каскабеля! Помимо этого Гвоздик целый час ходил по улицам с барабаном, извлекая из него самые невероятные звуки. Не только Пермь, но вся Россия могла подняться на ноги!

Час спустя перед цирком стояла толпа народа. Приехали посмотреть на заезжую труппу губернатор с семьей, несколько чиновников, офицеры местного гарнизона, несколько крупных коммерсантов, торговцы, прибывшие на ярмарку и, наконец, громадное количество других зрителей.

У дверей цирка играл оркестр: Сандр, Наполеона, Гвоздик и Корнелия играли на корнет-а-пистоне, тромбоне, барабане. Музыка была, если не особенно стройная, то, во всяком случае, громкая.

Каскабель громко зазывал публику, довольно чисто выговаривая по-русски:

— Входите!.. Входите, messieurs et mesdames!.. Плата сорок копеек за место!.. Места ненумерованные!.. Входите!..

Как только «messieurs et mesdames» заняли места на скамейках цирка, оркестр замолк, и артисты ушли выполнять программу представления.

Первое отделение прошло отлично. Наполеона танцевала на проволоке, Сандр превзошел себя в разных прыжках и акробатических упражнениях; собаки, обезьяна и попугай, супруги Каскабель в своих парфорсных[53] упражнениях — все имели колоссальный успех. Достались аплодисменты и на долю Жана, хотя опытному глазу было бы заметно, что рука его не так тверда, и глаз не так верен, как следовало бы, но публика ничего не заметила.

Человеческая пирамида произвела впечатление, и публика заставила ее повторить.

Сам Каскабель был неподражаемо весел, любезен, говорлив. Он представлял своих артистов публике, просил быть снисходительными и не скупиться на аплодисменты, и вообще покорил все сердца. Еще ни разу до сих пор этот достойный артист не показывал так наглядно, насколько энергичный человек может взять себя в руки и не дать заметить, что у него на душе. Честь семьи Каскабель была спасена. Это имя русские долго будут вспоминать с восторгом и уважением.

Но если публика следила с интересом за первым отделением программы, то второе она ждала с нетерпением. В антракте только об этом и говорили.

По прошествии десяти минут, которые позволили публике освежиться, все возвратились на свои места. Цирк был битком набит.

Час тому назад Ортик и Киршев вернулись, приведя с собою шесть статистов. Конечно, это были их прежние товарищи, с которыми они встретились в ущелье Урала.

Каскабель внимательно осмотрел своих новых актеров.

— Ничего, — сказал он. — Хотя лица их добродушны, и вид у них честный, так что, пожалуй, для выполнения ролей разбойников они и не подходят, но с помощью взъерошенных париков и каких-нибудь ужасных бород я им придам должный вид.

Так как сам Каскабель появлялся лишь в конце пьесы, то у него было достаточно времени, чтобы приготовить новых рекрутов, одеть их, причесать и вообще сделать из них настоящих разбойников.

Наконец Гвоздик постучал три раза.

Обыкновенно после этих стуков в театре поднимается занавес при заключительных аккордах оркестра. Но здесь занавеса не было, потому что в цирке его не бывает.

Были лишь декорации, то есть, вернее, намек на декорации. Налево стоял шкаф, на котором был намалеван крест; это изображало церковь, или, скорее, часовню, колокольня которой была за кулисами; посредине была деревенская площадь, — само собой разумеется, ее заменяла арена; направо несколько кустов, воткнутых в ящики и искусно расставленных, довольно наглядно изображали Черный лес.

Пьеса началась среди глубокого молчания. Наполеона была очень мила в своей полосатой, немного полинявшей юбочке и в хорошеньком чепчике на белокурых волосах; но в особенности был очарователен ее наивный и нежный вид. Ее возлюбленный — Сандр, в оранжевом полинявшем трико, ухаживал за ней и так пламенно объяснялся жестами ей в любви, что все было понятно и без слов. Но вот входит Гвоздик. На голове у него ярко-желтый парик, вид у него самый дурацкий, длинные ноги заплетаются, на длинном носу очки. Он старается придать своей особе как можно больше важности. Но Жако так трещит, а Джон Булль так потешно его передразнивает, что публика хохочет до слез.

Появляется Корнелия. Она ужасна в роли тещи. Она отказывает Сандру от руки Наполеоны. Так и чувствуется, что под мишурой ее костюма бьется сердце знатной дамы средних веков.

Большой успех имеет Жан в костюме итальянского карабинера.[54] У бедного малого кошки скребут на сердце, и ему не до роли. Он предпочел бы играть роль Сандра, чтобы Кайета была его невестой! Им и так осталось немного пробыть вместе, а тут еще приходится терять драгоценные минуты на игру!

Но в конце концов драматизм положения увлек артиста. Да было бы и немыслимо не развернуть своего таланта в такой роли! Брат, возвращающийся с войны, одетый карабинером и принимающий на себя защиту сестры против высокомерия матери и смешных притязаний дурака! Что может быть драматичнее?..

Сцена вызова Жаном Гвоздика была исполнена великолепно! Этот дурак так трясся, что зубы у него стучали, как в лихорадке, и нос от страха вытягивался еще длиннее.

Вдруг, за кулисами, раздаются страшные крики — на этот раз они были действительно страшные, — молодой Сандр бросается туда, быть может, желая найти там смерть, и скрывается в чаще леса, растущего в ящиках. Слышна яростная борьба и выстрелы.

Минуту спустя появляется Фракассар, атаман шайки разбойников. Он ужасен в своем розовом трико и с громадной черной бородой. Его окружают разбойники, среди которых фигурируют Ортик, Киршев, неузнаваемые в париках и лохмотьях. Сандр бросается на выручку Корнелии, которую захватил атаман шайки, но кажется, что на этот раз развязка будет не такая, как прежде.

Действительно, когда Каскабель изображал своей единственной персоной всю шайку Черного леса, Жан, Сандр, мать, сестра и Гвоздик могли задержать свирепого разбойника до прихода жандармов, которые даже и не выходили из-за кулис. На этот раз Фракассар был во главе восьми бандитов — живых, настоящих… Как же теперь сделать, чтобы арест их вышел правдоподобным?..

Вдруг на арене появился отряд казаков. Выход совсем неожиданный.

Каскабель ничего не пожалел, чтобы только это представление было экстраординарным, и все его статисты были налицо. Жандармы или казаки — это уж безразлично. В одно мгновение Ортик, Киршев и их шесть товарищей были связаны и закованы в кандалы, тем более, что по ходу пьесы они должны были позволить связать себя…

Вдруг раздался крик:

— Нет, господа казаки, меня не надо вязать! Их сколько угодно! А меня… разве для смеха!