От Аустерлица до Парижа. Дорогами поражений и побед - О. Гончаренко

Доктор Клитманн ответил мне новым письмом от 21 мая, в котором он говорит, что основывался только на официальных документах, часть коих погибла во время войны, часть же — вне достижимости читателей... Затем он утверждает, что: 1) сражение при Кульме произошло 18/30 августа, а накануне, 17/29, произошли только «стычки», названные «боем при Пристене», согласно документам прусского Генерального штаба; 2) что число убитых и раненых русских за 18/30 августа (т. е. только за ВТОРОЙ день сражения) без «боя при Пристене» — согласно русской статистике от 2 сентября 1813 года, переданной графом Аракчеевым прусскому королю, указывает 1002 чел. 3) «Я настаиваю, — пишет далее доктор Клитманн, — на том, что сражение при Кульме 18/30 августа должно быть отделено от боя при Пристене 17/29 августа» (о котором я не говорил...). Пристен — это чисто русская победа с потерями в 6000 человек, а Кульм — это русско-прусско-австрийское сражение».

Резюмируя вышеизложенную переписку, мы смело заключаем, что авторитетному доктору Клитманну не удалось опровергнуть данные, изложенные в первоначальной статье о Кульмском кресте, но следует остановиться на способах, коими он старается статью «подминировать», и не только статью, но и все «мысли» самого короля прусского, выдумавшего Кульмский крест вместо Пристенского... оказавшийся все тем же Железным крестом 1-й степени.

Военная история знает много подобных примеров, ведь в 1856 году, на открытии памятника на поле сражения при Прейсиш-Эйлау, в присутствии короля прусского, делегации от русской армии не было... Отчего? Да потому, что прусские военные историки в конце концов пришли к заключению, что это кровопролитное сражение, когда из 65 000 русских выбыло из строя 26 000, не было выиграно французами благодаря им, пруссакам. Правда, тогда, 27 января 1807 года утром, прусская армия была представлена тремя конными батареями, но 17/29 августа 1813 года при Пристене из пруссаков был лишь король со свитой.

В.Г. фон Рихтер

P.S. Тут возникает старый «больной» вопрос: отчего при награде были забыты «армейские» части, потери которых были только несколько ниже? А ведь дрались они без патронов, штыками...

ОСМЫСЛЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКОГО ОПЫТА

Патриотические настроения в Отечественную войну[76]

1812 год ознаменовался подъемом патриотических чувствований и настроений.

Современная литература, привыкшие к официальному виршеству стихотворцы, правительственные манифесты наперерыв превозносили доблести и героизм русского народа, проявленные в период Отечественной войны. Неудержимый поток восторга, самого грубого шовинистического задора, издевательства над неудачей врага — вот что характеризует нам господствующий тон общественного настроения после двенадцатого года. Патриотические манифесты, составляемые Шишковым, провозглашали дифирамбы «верности и любви к отечеству, какие одному только русскому народу свойственны» (манифест от 3 ноября 1812 г.). «Войска, вельможи, дворянство, духовенство, купечество, народ, словом, все государственные чины и состояния, не щадя ни имуществ своих, ни жизни, составили единую душу, душу вместе мужественную и благочестивую, толико же пылающую любовь к отечеству, колико любовью к Богу», — гласил манифест, подписанный Александром в Вильно 25 декабря 1812 г. За манифестами то же повторит и ранний историк: «Россия не во все времена от всех народов отличались любовью и привязанностью к престолу своих государей: но в Бонапартовскую войну... все стремились с неописанной ревностью на истребление врагов своих, нарушивших спокойствие их отечества»{15}. Те же мотивы, как мы знаем, звучат и в «бешеных» статьях «Сына Отечества», и в благодарственных одах и патриотических песнях 1813 г. «Русский Сцевола» — одна из любимых тем карикатуристов. Этому восторгу отдает дань и будущий певец гражданственности, семнадцатилетний юноша Рылеев: «Низойдите тени героев, тени Владимира, Святослава, Пожарского!.. Оставьте на время райские обители! — Зрите и дивитесь славе нашей»... «Возвысьте гласы свои, Барды. Воспойте неимоверную храбрость боев русских! Девы прекрасные, стройте сладкозвучные арфы свои: да живут герои в песнях ваших»...

Всякое виршество страдает преувеличением, и особенно виршество начала XIX века, привыкшее воспевать героев в выспренних формах ложного классицизма. Но, по-видимому, и в жизни каждый русский гражданин готов был себя считать спасителем Отечества. «Всякий малодушный дворянин, — писал Ростопчин Александру 14 декабря 1812 г., — всякий бежавший из столицы купец и беглый поп считает себя, не шутя, Пожарским, Мининым и Палицыным, потому что один из них дал несколько крестьян, а другой несколько грошей, чтобы спасти этим все свое имущество».

«Тупую гордость во всех сословиях», «в каждом сознание, что без него государство погибло», отмечает тот же Ростопчин в письме Воронцову в начале 1813 г.

Упрекавший других в патриотическом самообольщении, в действительности более всех страдал этим сам Ростопчин, еще в 1812 г. объявивший себя спасителем Отечества. Он разрушил козни Наполеона и по возвращении в Москву «спас всех от голода, холода и нищеты»{16}.

Действительность, конечно, была очень далека от этого апофеоза деяниям героев 1812 г. «Кто не испытывал того скрытого неприятного чувства застенчивости и недоверия при чтении патриотических сочинений о 12-м годе» — написал Л.Н. Толстой в наброске предисловия, которое хотел предпослать своему роману. Жизнь есть проза, где эгоистические побуждения и материальные расчеты играют так часто первенствующую роль, где примеры бескорыстного идейного служения являются скорее исключением. И патриотизм в эпоху Отечественной войны, патриотизм естественный и в значительной степени эгоистический, как отметил Ростопчин в процитированном письме Александру, далеко не всегда был окрашен тем розовым цветом, в каком пытается его обрисовать патриотическая историография вплоть до наших дней.

Истинный патриотизм выражается «не фразами, не убийством детей для спасения Отечества и тому подобными неестественными действиями», а «незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты». Правдивость этого замечания Толстого в «Войне и мире» может быть легко подтверждена фактами. Крикливые шовинисты 1812 г. в действительности менее всего были способны к самопожертвованию. Пушкин в своем «Рославлеве» дал самую ядовитую и злую характеристику тем «заступникам Отечества», патриотизм которых проявлялся лишь в «пошлых обвинениях в французомании», — в «грозных выходках против Кузнецкого Моста». «Гонители французского языка и Кузнецкого Моста взяли в обществе решительный верх, и гостиные наполнились патриотами. Кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюр; кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все заклялись говорить по-французски, все заговорили о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь надолго отправиться в Саратовские деревни».

В этом внешнем патриотизме было в действительности очень мало глубокого чувства, зато много искусственности и сентиментализма, довольно ярко очерченных в воспоминаниях о Москве Хомутовой. Когда не верилось еще в возможность появления Наполеона под стенами Москвы, все пылали патриотизмом: молодые девушки воображали себя «то амазонками, то странницами, то сестрами милосердия» и примеривали на себе соответствующие костюмы. Тогда играли в патриотизм, и кн. Вяземский вербовал полк из женщин, давая пароль: «Aimer toujour». Так было 22 июля. А уже 10 августа эти горячие патриоты «с видом отчаяния» «думали только о бегстве и о том, чтобы увезти свое добро или зарыть его в землю, либо замуравить в стену». «Бледные и трепещущие, они покрывали стены постоялых дворов чувствительными надписями: "Le mot adieu, ce mot terrible"... "Je vous salue, о lieux charmants, quittes avec tant de tristesse"...»[77]

Но и это чисто внешнее возбуждение далеко не простиралось на всю Россию. «В Тамбове, — пишет Волкова 30 сентября, — все тихо, и если бы не вести московских беглецов да не французские пленные, мы бы забыли, что живем во время войны». В то время как «вся Россия в трауре и слезах», в Петербурге веселятся и салонный патриотизм выражается лишь в том, что «в русский театр ездят более, чем когда-либо».

Недаром молодой Никитенко в свой дневник записал: «Общество наше поражало невозмутимым отношением к беде, грозившей России».

Когда от слов приходилось переходить к делу, патриотический мираж тускнел.

И это прежде всего приходится сказать про то дворянство, которое в изображении манифеста 1814 г. представляло «ум и душу» народа, которому достались наиболее лестные отзывы (напр., в речи Александра в Москве 16 августа 1816 г.), которое, по проекту шишковского манифеста, должно было стоять на первом плане и деятельность которого в то же время у некоторых современников находила совсем иную оценку. Каким диссонансом зазвучит знаменитый ответ кн. С.Г. Волконского на вопрос Александра, каков «дух народный». «Вы должны гордиться им: каждый крестьянин — герой, преданный отечеству и вам». — «А дворянство?» — «Стыжусь, что принадлежу к нему, было много слов, а на деле ничего». Чем же объяснить этот суровый отзыв человека, принадлежавшего к самым привилегированным слоям аристократического общества и в то время еще не вкусившего запретного плода западноевропейского просвещения? Чем объяснить позднейший отзыв о роли дворянства в 1812 г. «В годину испытания... не покрыло ли оно себя всеми красками чудовищнейшего корыстолюбия и бесчеловечия, расхищая все, что расхитить можно было, даже одежду, даже пищу, и ратников, и рекрутов, и пленных, несмотря на прославленный газетами патриотизм, которого действительно не было ни искры, чтобы ни говорили о некоторых утешительных исключениях»{17}.