Виткевич. Бунтарь. Солдат империи - Артем Юрьевич Рудницкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Упоминая «полонизм» как причину самоубийства, Сенявин намекал на то, что Виткевич сокрушался в связи с тем, что служил «государству-поработителю», предал забвению интересы любимой Отчизны и в какой-то момент не вынес внутренних мук. Спустя 66 лет эту идею развил Полфёров в рассказе, претендовавшем на документальную точность, но наполненном откровенным вымыслом. Будто бы вечером восьмого мая в гостиницу к Виткевичу явился его старый друг, некто Тышкевич и принялся укорять за «предательство», что и заставило Яна покончить с собой.
«Вошел пожилой господин с великосветскими манерами, держа в левой руке цилиндр и перчатку.
– Пан Виткевич? – тихо спросил вошедший. Виткевич несколько секунд присматривался к гостю, а потом радостно приветствовал:
– Пан Тышкевич?… Как я рад, как счастлив видеть!
Встретились два друга, два единомышленника, пострадавшие за одну идею и одновременно помилованные. Полилась дружеская беседа. Приятели делились впечатлениями, ворошили прежнюю жизнь.
Виткевич начал рассказывать про свои странствования, про ту “великую услугу”, которую он оказал России, и не мог не поделиться мечтами о будущей карьере.
По мере того, как он развивал нить своих скитаний, приводя эпизоды с переодеваниями, бритьем головы, лицо собеседника делалось все мрачнее и мрачнее. Наконец он не выдержал, вскочил со стула и крикнул:
– Стыдись, пан Виткевич… Ты говоришь про свое поручение, как про какой-то святой подвиг… И это ты, который не задумался принести в жертву свою жизнь, богатство и почет во имя идеи освобождения дорогой родины от рабства… И вдруг сам же способствуешь порабощению самостоятельных государств. Ты, презиравший предателей, сам стал шпионом и предателем…
Проговорив это сдавленным голосом, Тышкевич почти выбежал из номера.
Виткевич минуту остался неподвижным, а потом схватился руками за голову и зарыдал. Иногда из груди у него вырывался стон, и, точно от боли, он качал головой и скрежетал зубами.
– Предатель… Да, верно предатель… – шептал он.
– Так да будет же все проклято!
Виткевич схватил со стола планы, чертежи, записки и стал бросать в потухающий камин. Скоро комната осветилась красноватым пламенем. Огонь жадно пожирал бумагу… Вот брошен план Хивы. Огонь стал перебегать по краям александрийского листа, потом охватил его со всех сторон, и через мгновение от важного документа осталась обуглившаяся масса, которая с легким треском свернулась и рассыпалась.
Виткевич вздрогнул, провел рукой по влажному лбу, подошел к комоду и вынул из его ящика пистолет.
– Прощай, надежды и мечты… – прошептал он, садясь в кресло против камина.
Через минуту в номере раздался выстрел, гулко прокатившийся по коридору гостиницы»[607].
Прежде уже отмечалось, сколь небрежно Полфёров относился к историческим фактам, что априори заставляет скептически отнестись к его рассказу в целом. Ссылка на «Записки П. И. Сунгурова» мало что меняет, поскольку Сунгуров знал Виткевича только по Оренбургской линии, и в мае 1839 года в Петербурге его не было.
Все как-то наспех, небрежно, неряшливо написано. Пишет о «переодеваниях» и «бритье головы», не объясняя, о чем, собственно, идет речь. Наверное, имелась в виду маскировка. Но это, конечно, мелочь. Главное, что «пан Тышкевич» – фигура вымышленная, среди польских друзей Виткевича таковой не обнаружено. Полфёров даже не потрудился «облечь в плоть» эту фигуру, придать ей хоть какую-то, пусть, не документальную, так художественную достоверность. Трудно поверить и в то, что эта неожиданная и, в общем-то, мимолетная встреча произвела на Виткевича столь сильное впечатление, что он принялся жечь свои бумаги, а потом схватился за пистолет. Непонятно и то, почему среди сожженных бумаг должен был находиться «план Хивы». Виткевич там не был, не собирался туда и никакого отношения к подготовке зимнего похода в Хиву Перовского не имел.
Если подытожить, то мы увидим, что имеется достаточно свидетельств, говорящих как в пользу версии самоубийства, так и против нее.
В министерстве иностранных дел Виткевича по достоинству ценили как эксперта по ситуации в Иране, Афганистане и Средней Азии, пользовавшегося доверием восточных правителей. Никто его не унижал, не обижал, ни Сенявин, ни Нессельроде. Он наносил светские визиты, общался с друзьями, наслаждался жизнью. И в то же время регулярно намекал, что от этой жизни устал и не прочь с ней расстаться. Меланхолия? Мизантропия? Депрессия? Оскорбленное честолюбие? Неясностей хватает и впору предположить, что самоубийство в действительности явилось замаскированным убийством.
Один из веских доводов – характер предсмертного письма, оригинал которого таинственным образом исчез. Цитируется копия, направленная Азиатским департаментом после смерти Виткевича его родственникам. Бернштейн уверял, что этот документ показал ему Станислав, племянник Яна, отметивший, что никто в семье в самоубийство его дяди не верил. В своих воспоминаниях племянница Мария подчеркивала, что Ян родным никогда по-русски не писал, только по-польски. А предсмертное письмо было написано по-русски. Тут, правда, можно пофантазировать, допустить, что самоубийца написал его по-польски, а потом его перевели на русский и сняли копию. Однако в мидовском делопроизводство определенный порядок твердо соблюдался, и в таком случае на копии указали бы «копия с перевода».
А вот мнение племянницы Эльвиры: «В нашей семье… его окружает какая-то легенда… В году 1837 (1839) его друзья, среди них и Томаш Зан, находят его мертвого с раной от стилета, а рядом письмо по-русски, адресованное семье, что он сам кончает с собой. Письмо было поддельное. Дядя никогда не писал родным по-русски. Его верный слуга, родом из Пошавше, исчез бесследно, наверняка его тоже убили как свидетеля преступления»[608].
Неточности бросаются в глаза. Виткевича не закололи, умер он от огнестрельной раны. Личность слуги становится все более таинственной, всякий раз он предстает в ином образе. Уже не киргиз? Не Дмитрий? Не Турган-бай? Если родом из Пошавше, значит, литовец или поляк? Смущает сообщение об «исчезновении». Если слуге «пробили череп», то куда в таком состоянии он мог подеваться? Или не «пробивали», и исчез он после того, как пообщался со Штакельбергом?
Племянницы в год смерти Виткевича были еще детьми, ну, возможно, подростками, и какие-то детали из подслушанных разговоров взрослых могли запомнить не совсем верно. Но едва ли это относилось к неувязке с письмом, то была вещь
