Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого - Геннадий Красухин

Реакция этого самолюбивого человека была совершенно неожиданной. Он разразился гневным письмом, в котором обвинил меня в некомпетентности и заявил о своём нежелании работать со мной дальше. Казалось бы, для чего ему нужно было писать? Он мог бы мне всё это высказать лично. Однако Айзерман не просто написал мне письмо, его копию он отправил моему начальнику Симону Львовичу Соловейчику. А в этом случае выбор эпистолярного стиля оказался для Льва Соломоновича не случайным и даже оправданным: обвиняя меня в некомпетентности, он противопоставил ей высокую редакторскую компетентность Соловейчика. Это было то самое письмо, о котором я рассказывал, комментируя статью «Из записок учителя», напечатанную во втором номере «Знамени» за 2002 год, где, в частности, содержится суровая критика «проповедей» покойного Симона Львовича Соловейчика. Да, её автор – Лев Соломонович Айзерман. Это он благодарил в преувеличенных выражениях Соловейчика, отказавшегося печатать его мемуары.

Я уже писал, насколько он был в этом искренен.

Но всё это произошло через время, когда я ушёл из «Литературной газеты». А сейчас мне надо было думать о пополнении отдела. Поразмыслив, я пригласил в «Литгазету» поэта Владимира Пальчикова, много лет работавшего в журналистике, человека редкой порядочности.

Узнав, что он одно время работал у Викулова ответственным секретарём в «Нашем современнике», Кривицкий оживился. Но потом сник, когда выяснилось, что работал он там недолго, переехав из Калинина (теперь Тверь) в Москву, что устроил его в журнал земляк – работник аппарата Союза писателей РСФСР и что ушёл Пальчиков из «Нашего современника» из-за абсолютного несогласия с политикой Викулова.

Пальчиков сидел со мной в кабинете, подменял меня, когда я уезжал на Маросейку к Симону Соловейчику, энергично включился в работу и много помогал в тот период времени, которое осталось мне проработать в «Литгазете».

Мы вместе с ним пережили страшные октябрьские дни 1993 года. На этот раз Белый дом, который в августе 91-го был символом свободы, противостояния мертвенной затхлости издыхающего режима, оказался гнездовьем нечисти, явно собравшейся взять реванш за поражение два года назад. Именно из Белого дома вышли боевики, пролившие первую кровь и штурмовавшие мэрию и телецентр в Останкине. Был момент, когда показалось, что коммунизм неотвратимо возвращает свои позиции назад. И всё же молодая демократия сумела овладеть ситуацией. Другое дело, как она потом ею распорядилась, как быстро дала затоптать себя российской бюрократии – наглой, жадной, бесчеловечной!

Задним умом, конечно, все крепки, но, оглядываясь назад, вижу я, что известный из великой литературы принцип «все животные равны, но некоторые животные равнее других» стал воплощаться в жизнь едва ли не после избрания Ельцина председателем Верховного Совета России, когда он предложил депутатам установить себе оклады и привилегии не меньшие, чем у депутатов союзного парламента. Понятно, с каким восторгом отнеслись к этому предложению республиканские депутаты, особенно из фракции «Коммунисты России», – не в этой ли вознесённости над простыми смертными видели они смысл собственного существования? Понятно, что в случае положительного решения данного процедурного вопроса (не помню, чтобы кто-нибудь сомневался в том, что он будет решён положительно!) распад СССР не мог привести к отмене номенклатурных привилегий правящей российской элиты. А ведь какие баталии разворачивались ещё при Горбачёве вокруг сказочной жизни советской номенклатуры! Да и Борис Николаевич, кажется, быстро забыл о собственном поведении до избрания на высший республиканский пост, – о тех поступках, которые призваны были показать, что он навсегда расплевался с номенклатурой: и в общественном транспорте несколько раз проехался, и в районную поликлинику записался! Но, прорвавшись на волне популизма во власть и достигнув её вершины, ни на йоту не изменил той системы подкупа чиновников всех мастей, которая была заложена при Ленине и кустисто разрослась, невероятно пышно расцвела при Сталине и его наследниках.

Ирма Мамаладзе и Алла Латынина в это время работали у Егора Яковлева в «Общей газете». Алла зачастила к нам.

– Ну, как тебе на должности заместителя Яковлева? – спросил я ее.

– Так-то неплохо, – ответила Алла. – Но вот я недавно вернулась из Англии, где все удивляются, почему я пропала, почему не печатаюсь. «Как же, – говорю, – не печатаюсь? Только что появилась большая статья в “Общей газете”». А мне на это: «Что это такое – “Общая газета?”»

– А «Литературку» там знают?

– Её там знают все!

– Ну, так и печатайся у нас!

Моё отношение к Латыниной было непростым. С одной стороны, я никогда не забывал, как вела она себя в августе 1991-го, её решительности, с которой она призывала не бояться, не сдавать демократических позиций в то время, когда ещё не ясно было, чья возьмёт. А с другой – в том же 1991 году в «Новом мире» появилась её статья «“Колокольный звон” – не молитва», которая повергла меня в недоумение и оставила неприятный осадок.

Она была ответом Станиславу Куняеву, разбиравшему в журнале «Молодая гвардия» стихи фронтовиков Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Бориса Слуцкого, Арона Копштейна, Александра Межирова. Куняев доказывал, что их стихи были проникнуты не любовью к отечеству, а модным тогда интернационалистским пафосом. При этом Куняева нисколько не смутило, что иные из этих поэтов погибли, защищая не отвлечённую «земшарную» территорию, а свою реальную родину. Его больше занимало, что эти поэты – в основном евреи.

Антисемитизм Куняева шибал в нос. О чём многие уже писали. И что сразу удивило, это научная отстранённость, с которой Латынина подошла к антисемитскому духу статьи Куняева: да, дескать, возможно, что это так и есть, но, с другой стороны, прямо об этом у Куняева не сказано, так что в данном случае это лишь гадание. А Латынина считает, что гадание в критической работе некорректно.

Разумеется, я пересказываю это сейчас по памяти. Главное, что невозможно было принять, это то, что она призывала внимательно вчитаться в статью Куняева, чтобы постичь истины, которые он открывал, не замечая оскорбительности этих «истин» по отношению к памяти павших. Невозможно было согласиться и с её основной мыслью, иронически перетолковывающую мечту о «земшарной республике Советов» поэтов-ифлийцев.

Я и сам не поклонник стихов, утверждающих, что «только советская Родина будет», но понять их можно только в контексте своего времени, из которого их вырвал Куняев.

Мало ли о чём мечтали увлечённые романтикой революции юноши! Они были чисты в своих помыслах, как друзья Пушкина, с которыми он лично согласен не был, но которых поспешил ободрить, когда те попали в беду: «Храните гордое терпенье»!