Химера - Джон Барт

И однако же он, мой Беллерофон, не до конца подделен: для этого он слишком честен, слишком ревностно предан своей профессии, сколь бы ограниченной ни была его одаренность. Более того, он в самом деле убил Химеру, это вымышленное чудовище или чудовищный вымысел, - в той мере, в какой она исходно существовала. Бессмертие Беллерофона существенно более ограниченного толка: он стал не историей собственных подвигов - как Персей среди прочих звезд, - а текстом истории "Беллерофониада". Пегас, крылатый конь вдохновения, на котором летал Беллерофон, взят на небеса (на самом деле он - одно из созвездий в группе Персея); его всадник сброшен на пороге их врат, он долго-долго падает (достаточно долго, чтобы успеть рассказать свою длинную историю) и в самый последний момент превращается в страницы, предложения, буквы книги "Химера". Превратиться в звуки собственного голоса - риск, которому обречены профессиональные рассказчики и еще более, мнится мне, профессиональные лекторы.

Что весьма уместно возвращает нас к настоящему - как раз в конце отведенного мне часа. Все эти перепрослеживания, повторы, пересказы и переигровки вели бы просто на попятную, если бы не приводили к переориентации, от которой может отправляться новое произведение. Но это, как говорит Шахразада, другая история - на другую ночь.

Желаю вам удачи в вашей собственной ориентации. Восток вон там.

Роман "ПИСМЕНА", на который я выше намекаю, был опубликован вскоре после этой ориентировочной лекции; центром его служит огромный (и гипотетический) третьеразрядный, по американским меркам, университет штата в Маршихоупе, возведенный для моих целей на недавно освоенном солончаковом болоте в моем родном округе Дорчестер, штат Мэриленд. Год на дворе стоит 1969-й, пора расцвета империализма и гигантизма в американских академических сферах. Архитектурный символ Маршихоупа - и предполагаемый маяк для всего мира - Башня Истины уже накануне своего освящения выказывает признаки погружения в местную топь, из которой выросла, - как Башня Хэнкока в Бэк-Бее, Бостон.

Как Р. Д. Лэнг рационально объясняет, что шизофрения, по крайней мере в некоторых случаях, является здравым откликом на ненормальное, но неизбежное стечение обстоятельств, так и настораживающий пример университета в Маршихоупе подсказывает, что - в некоторых, по крайней мере, случаях - вина в дезориентации может лежать не только на нас самих, Горацио, но и на наших альма-матерях (и отцах). Дезориентированным студентам (и читателям, увязшим в "ПИСМЕНАХ") скажу: всенепременно делайте поправку на эту возможность - но не спешите с подобным выводом, поскольку он, скорее всего, ошибочен.

Мой небольшой романчик "Отпускное: одна романтическая история" (1982) развивает сценарий Лэнга еще дальше. Тодд Эндрюс в "Плавучей опере" (и опять в "ПИСМЕНАХ") фраза за фразой гадает, не откажет ли его сердце между подлежащим и сказуемым; в "Отпускном", действие которого разворачивается в 1980 году в Чесапикском заливе, подспудно постоянно маячит вопрос: не наступит ли конец света раньше, чем конец романа?

Конкретнее, вопрос состоит в том, можно ли брать на себя ответственность и посылать детей в эту дезориентированную пороховую бочку, на которой мы все обитаем. Предполагаемые родители в "Отпускном" в буквальном смысле слова навигаторы - отличной крейсерской яхты (она - достойный молодой ученый, сейчас в творческом отпуске; он - славный средних лет бывший чиновник ЦРУ, ныне на перепутье своей карьера). Они ориентируются; курс, который ими проложен, точен, если и не всегда прямолинеен. К тому же годы супружества и больших и малых испытаний счастливо не поколебали их любви друг к другу. В каком-либо ориентированном мире их путь к причалу - и потомство - были бы обеспечены. Однако в штормовых и опасных водах, сквозь которые они, как и все остальные из нас, с необходимостью держат свой путь, никакая сноровка и навык в навигации, никакие мореходные качества судна не гарантируют, что пункт назначения еще будет на месте в Ориентировочное Время Нашего Прибытия.

Поскольку случай более или менее апокалипсичен - Торговец дурманом потеснен, так сказать, дорменом [9] Судного Дня, - к чему вообще прокладывать какой-то курс, будь то к образованию, или к потомству, или к завидной карьере, или к все новой и новой прозе? Примерно такова тема моего очередного усилия по самоориентации - романа, над которым я ныне работаю[10].

Но это, как говорит Шахразада, и т. д.

РАССКАЗЫ В РАССКАЗАХ В РАССКАЗАХ[11]

Почетно оказаться приглашенным на эту Вторую международную конференцию по фантастике следом за Исааком Башевисом Зингером. Мистера Зингера один из критиков назвал модернистом в облачении традиционалиста; я не против ни маски, ни того, что под нею, и иногда подозреваю, что это мой собственный, только вывернутый наизнанку случай. Наподобие прилежного приверженца каббалы, Зингер считает Господа Бога своего рода романистом, а мир - его романом в процессе написания; как собрат-рассказчик, он способен тем самым оценить гениальные ходы великого Автора и со снисхождением, если не с пониманием, отнестись к Его промахам. Как сказал Гораций, иногда дремлет даже добрый Гомер. Ко всему прочему, история еще не окончена: кто знает, какие сюжетные выверты приберег для развязки у себя в рукаве Автор?

Я согласен и с этой позицией; я уже как-то замечал, что считаю Всемогущего недурным романистом - с поправкой на то, что он - реалист.

Именно подобные замечания, как я понимаю, и привели миссис Барт и меня в Бока Ратон, чтобы я мог поговорить с вами об одной стандартной для фантастической литературы схеме: о рассказах в рассказах. Я начал с того, что упомянул двух других рассказчиков: Исаака Башевиса Зингера и Господа Бога. Надеюсь, что они оба не обессудят, если я прервусь в этом или каком-то другом месте, чтобы рассказать вам одну небольшую историю.

В один прекрасный день - было это в 1971 году - я написал историю о младшей сестре Шахразады, Дуньязаде, которая просидела в изножье царского ложа 1001 ночь (так гласит арабская версия), наблюдая, как ее сестра и царь занимаются любовью, и слушая все эти развлекательные, чаще всего фантастические, старые истории. По моей версии, Шахразаде в ее изнурительном повествовательном предприятии помогает этакий американский джинн второй половины двадцатого века: со своей стороны, он всегда был влюблен в нее и вдохновлен ее положением и теперь, по своего рода соглашению между ними, приспособился снабжать ее из повествовательного будущего теми историями из повествовательного прошлого, которые оказались нужны ей, чтобы выпутаться из опасной ситуации.

Само собой разумеется, что мой джинн черпает эти истории из своего экземпляра "Тысячи и одной ночи". И, в награду за его бескорыстный поступок, помощь джинна Шахразаде решает и его собственные проблемы, каковые стоят и перед ней, и вообще перед любым рассказчиком: что делать со следующей, а потом и еще с одной историей? Как не свернуть себе повествовательную шею? Следующей историей джинна, как мы узнаем к концу моей истории, будет история его эпизода с Шахразадой.

Как я хочу, чтобы эта фантазия оказалась реальностью: чтобы я мог быть этим джинном, мог встретиться и разговаривать с талантливой, мудрой и прекрасной Шахразадой.

Отчасти это и в самом деле реальность: Дуньязада, рассказчица моей истории, описывая первое явление джинна своей сестре, говорит: "Годы назад, когда он, будучи студентом, без гроша в кармане, развозил от стеллажа к стеллажу в библиотеке своего университета тележки с книгами, чтобы немного подзаработать на оплату своего обучения, его при первом же прочтении рассказов, которыми она отвлекала царя Шахрияра, обуяла страсть к Шахразаде… могучая и неослабевающая…". Шахразада всегда была для меня тем же, что и Диотима для Сократа в "Пире"; ее имя смотрит на меня с карточки 3х5 над моим письменным столом - как для того, чтобы приободрять, когда меня прорабатывают критики, поскольку с момента нашей первой встречи я никогда не сомневался, что она - моя истинная сестра, так и, наоборот, для того, чтобы приструнить меня, когда мои истории переоценивают, поскольку я никогда не сомневался, что эта моя истинная сестра неизмеримо меня превосходит.

В двух пунктах торжественное заявление джинна тем не менее без какого бы то ни было злого умысла искажает правду. Во-первых, Шахразада - не единственное имя на моей карточке 3х5: помогают ей поддержать меня на поверхности и не занестись слишком высоко мои главные покровители и старшие братья - Одиссей, Дон Кихот и Гекльберри Финн, по отношению к которым я испытываю подобные же чувства. И во-вторых, соблазняли меня и увлекали всегда не сами истории Шахразады, а их рассказчица и необыкновенные обстоятельства, в которых они рассказывались: другими словами, характер и ситуация Шахразады и повествовательная условность обрамляющей истории.