Кингсблад, потомок королей - Синклер Льюис

Иногда Нийлу в порядке самозащиты удавалось разжечь в себе немножко злости. Почему его родичи не могут признать, что, по их же собственному критерию, они негры, и смотреть в лицо жизни с мужеством негров, а не пережевывать сказки белых о прелестях изысканных клубов, аристократических церквей и приглашений в скучные дома? Неужели этот мирок мелких интриг, это «приличное общество» так уж им нужно, что изгнание из него оказалось для всей семьи трагедией?

Иногда все родные, кроме матери, казались ему совершенно чужими. Несравненно ближе были ему не только Аш, Фил, Софи, но и юнец Уинтроп Брустер, который изучал в университете электричество, правила хорошего тона и музыку Сибелиуса, преуспевал в телеологии, баскетболе и танцах с девушками всех оттенков, а на диспутах выступал так же смело, как любой студент, будь он священным потомком норфолкских землевладельцев, ирландских огородников, уэльских горняков или французских скупщиков пушнины. Почему Китти и Чарли Сэйворд не могут смотреть на вещи так же трезво, как этот мальчик?

Но как ни трезво он смотрел на вещи сам, он не мог настаивать, чтобы Вестл примирилась с тем, что оба ее ребенка будут «цветные», и научилась в каждом «цветном» видеть человека. Он воспрянул духом, когда однажды в воскресенье утром Вестл сказала оживленно:

— Знаешь, что я надумала? Я схожу с Бидди в гости к доктору и миссис Дэвис (Ашем и Мартой она их так и не стала называть). Я хочу, чтобы их девочка пришла как-нибудь поиграть с Бидди.

— Но ведь Нора чуть не на десять лет старше.

Вестл обиделась:

— Ну, если ты не хочешь, чтобы я бывала у твоих…

— Да нет же, что ты, я страшно рад, я так надеюсь, что ты их полюбишь. Ты, конечно, знаешь, что Аша уволили?

Она явно не представляла себе, что для Аша увольнение означало больше, чем для любого белого химика. Аша удерживала в городе только продажа дома, на которой его либо должен был обмануть Фрэнк Брайтвинг, либо объегорить Уильям Стопл — по его собственному выбору. Он вполне мог оказаться не в настроении принимать покровительство Вестл, но она так радовалась своей затее, что Нийл решил поддержать ее.

Ему она велела сидеть дома. Она была полна энергии и доброй воли, хоть и не могла скрыть легкого раздражения, когда Бидди слишком уж восторженно заявляла, что идет в гости «к дяде Ашу, тете Марте и душечке, душечке Норе». Бидди успела придумать, что летом Нора (которую она никогда не видела) будет представлять с ней пьесу и оперу, и когда Нийл заметил, что к лету Нора уже уедет, Бидди пропустила это несущественное возражение мимо ушей с надменной беззаботностью, достойной ее матери.

«Вероятно, это к лучшему. Бидди будет такая же, как Уинтроп. Она будет говорить: „Конечно, я цветная. И один палец на ноге у меня кривой. Ну, а дальше что?“

В тот холодный апрельский день после второго завтрака Вестл бодро двинулась к автобусной остановке, а Бидди, как собачонка, носилась вокруг нее под голыми кленами. Они обещали быть дома в пять. В четверть пятого они вернулись молчаливые, словно воды в рот набрали.

— Ты уже не маленькая, снимай сама пальто и беги наверх играть, — приказала Вестл, и Нийл сжался.

Его «Ну как?» прозвучало очень осторожно.

— Если уж тебе обязательно надо знать, было не очень хорошо. То есть они были очаровательны, и дом у них интересный, но… Может, это не потому, что они цветные, может, они просто слишком умные для меня, но мне вдруг ужасно захотелось посидеть у Джада Браулера, поговорить об огородах. И Нора была просто до противности добра и снисходительна к нашему бедному отсталому ребенку. Нийл, тебе, правда, нужно, чтобы я старалась освоиться с твоими сверхинтеллектуальными друзьями — всеми этими индусами, корейцами, сионистами, неграми? Я не выношу пропаганды. Боюсь, что это не для меня, милый. Боюсь, что ничего не получится. Очень боюсь.

Нийл и сам этого боялся.

Аш еще не получил места учителя (он уже не называл это кафедрой в колледже), но дом свой продал через Фрэнка Брайтвинга, который отнесся к «черномазому клиенту» очень благосклонно и охотно уговорил покупателя заплатить почти половину настоящей цены. Аш рассчитывал быстрее найти работу на педагогическом невольничьем рынке в Нью-Йорке и теперь покидал Гранд-Рипаблик — вероятно, навсегда, думал Нийл с болью в сердце.

Вестл нахмурилась — нет, ей что-то не хочется ехать с ним провожать Дэвисов. Да и неудобно отлучаться с работы! Хотела она того или нет, Нийл услышал в ее словах намек, что она, несчастная белая женщина, трудится от зари до зари, чтобы содержать безработного негра, и что надолго у нее такого стеснительного героизма не хватит.

Гранд-Рипаблик гордился своим новым вокзалом, особенно огромным, отделанным серым известняком залом ожидания, со стен которого смотрели знаменитые пионеры Радиссон и Грозелье, Дэвид Томпсон, Ле Сюэр, лейтенант Пайк и сеньор Дулут. Нийл мысленно хорохорился: «Такой же был и Ксавье Пик. Нам с Бидди эти герои ближе, чем Пратты и Уоргейты — жалкие выскочки!»

В толпе негров, собравшейся на вокзале, у Аша и то не было столько добрых знакомых, как у Нийла. Вот они, все, с кем он успел сдружиться за эти шесть месяцев: Вулкейпы в полном составе, Дэвисы, Тэрустеры, Фил Уиндек — одетый с дешевым шиком, подобающим бутлегеру, — Аксель Скагстром, Борус Багдолл, Уош, Хэк Райли, доктор Дариус Мелоди, Шугар Гауз. Что касается Софи, то Нийл и сам не заметил, как взял ее под руку, до того это казалось естественным.

Дэвисам кричали: «Будем по вас скучать, профессор!», «Привет от меня Гарлему, Аш!», «Марта, милая, как жаль, что вы уезжаете!», «Возвращайся скорее. Нора!» Но когда Аш двинулся от них прочь, к выходу на перрон, к воротам, которые уже никогда не впустят его обратно, в глазах его не было надежды. Он покидал не только друзей, но единственное место — в Америке, — где белые на короткое время разрешили ему считать себя полноправным гражданином и ученым.

Держа за руку Нору, Аш стал спускаться по лестнице к поезду, и последнее, что запомнилось Нийлу, было виноватое выражение его лица, когда какая-то белая толстуха обругала его за то, что сама же его толкнула.

За спиной у Нийла один белый объяснял другому:

— Этот тип, которого провожали, это тот образованный ниггер, что служил у Уоргейта — чертежником или еще кем-то, не помню. Значит, одним ниггером меньше стало в городе — все-таки легче будет дышать.

Оба засмеялись, потому что не чувствовали, как под ними колеблется земля.

В тот же вечер он услышал по телефону незнакомый женский голос:

— Нийл?

— Да.

— Итак, ваш друг Аш смылся из города, а вашему другу Гриншо дали по шее. Скоро и ваша очередь, мое золото!

— Кто это говорит?

— А вам ужасно хочется знать? Ну, нет, мне неинтересно, чтобы всякие ниггеры и дегенераты знали мое имечко. Скажите, а правда, что в Вестл тоже есть черная кровь — с материнской стороны? И чего вы, подлые обманщики, не уезжаете отсюда? Никому вы здесь не нужны!

Нийл положил трубку; Вестл он ничего не сказал.

Позже, когда они оба читали в гостиной, Вестл вдруг сказала тихо и тревожно:

— Не поднимай голову, кто-то смотрит с улицы в окно.

Он вскочил с места, вприпрыжку выбежал на крыльцо, но никого не увидел.

Мистер Седрик Стаубермейер спросил своего соседа, доктора Кортеса Келли:

— Вы не согласны со мной, что Кингсблад попросту убил отца своим безобразным поведением?

Тот самый Келли, который в свое время опровергал эту остроумную гипотезу, ответил:

— Да, пожалуй, вы правы.

Долголетняя ненависть к евреям воспитала в мистере Стаубермейере опытного и самозабвенного Специалиста по Распусканию Слухов. Каждый вечер, когда другие жители Сильван-парка говорили: «Не вижу, что в этом Кингсбладе плохого, — как будто славный, тихий человек», — мистер Стаубермейер заводил свое:

— Вы разве не знаете, его не только выгнали из банка за растрату, он на родного отца поднял руку и так бессовестно кричал на него, что бедный старик тут же умер от разрыва сердца. Мне это говорила ассистентка старого дока Кингсблада — она сама видела.

— Да ну? Неужели? Ай-яй-яй!

53

Эпидемия увольнений продолжалась, но не все было худо для Израиля в земле Египетской. Нашлись среди ветеранов такие, которые утверждали, что если человек мог идти с ними на смерть в Европе, он может сесть с ними за стол в Миннесоте, и их усилиями Фил Уиндек был избран в Американский легион.

Однако они проявляли меньше сочувствия, чем проявили бы в подобных обстоятельствах их отцы. Тридцать лет назад казалось, что неграм кое в чем удалось добиться своего, — вероятно, потому, что добивались они гораздо меньшего. В то время они требовали только крыши над головой, солонины на обед и чтобы их не линчевали. Теперь они требовали всех человеческих прав, и те же белые, которые, умиляясь собственной добротой, давали им миску холодной картошки, отнюдь не склонны были дать им место у станка или у избирательной урны и ворчали: «Избаловали мы их. Нужно стукнуть этих обезьян по голове, не то они, чего доброго, заявят, что могут работать не хуже нас». Никогда еще агитация в пользу негров не была связана с таким риском, но зато каждая удача была действительно победой человеческого достоинства, а не розовым бантом, нацепленным на кандалы.