Черная свеча - Владимир Высоцкий

— Придержите! — вежливо попросил страхующий и фиксирующий совпадение отверстий Ольховский. — Пожалуйста, чуть вниз. Так.

Ян Салич проворно вставил штыри и распорядился:

— Опускайте! Осторожненько…

Рыхлитель осел и замер в полуметре от земли, одновременно с резким щелчком. Потный Калаянов направился к Ольховскому, чтобы сообщить очередную гадость, но разгадавший его намерение Ян Салыч спокойно протянул ему гаечный ключ, а когда Зяма его механически принял, сказал:

— Затяните гайки!

— Сам крути, змей! — понял свой промах Калаянов, отбросив ключ.

— Не моя работа: не по моим силам, — с сожалением объяснил Ольховский, — а вы работайте, работайте!

— Бугор! — Зяма принял позу римского патриция — Ты слыхал, что сказало это продавшее Родину существо?! Нет, ты все-таки глянь на эту антипартийную суку без зубов! Стоит себе гордый, будто совратил Еву Браун, а передовой заключенный Калаянов должен крутить его гайки?!

— Гайки общие, — успокоил одессита Упоров — Ян Салыч не прав, но он — старший. Ты должен сделать ему эту скидку. Крути!

Вадим взглянул через плечо на Барончика, успевшего натянуть свой дурацкий жилет и опустить рукава штопаного свитера. Зэк стоит в плотной тени бульдозера, сохраняя серое очертание без других красок и оттенков. Потом опускает голову, идет. Атласный жилет вспыхивает на солнце, отчего сутулая спина становится похожей на тухнущую лампочку. Бригадир смотрит ему вслед, в нем что-то противится будущему, да что там — будущему, уже принятому решению. Он кричит резко, отрывисто, чтобы заглушить всякие сомнения:

— Селиван, иди сюда, диетчик!

Барончик возвращается гораздо быстрее чем сходил остановившись перед Упоровым, заискивающе улыбается:

— Прибыл по вашему указанию!

— У тебя инструмент есть?

— Все при нас, бугорчик. Дорогие сердцу вещи не играются…

— Краски, материал или холст для картины?

— Не твоя забота. Так я уже работаю у вас?

— Ираклии! — Упоров нашел глазами Князя — Нам нужен людоед?

Грузин брезгливо оглядел фигуру Барончика и сказал, не переставая крутить гайки:

— Если вырвать зубы…

— Слыхал — вырвем зубы, если начнешь мутить воду. Иди к Серякину и скажи — я не возражаю. К вечеру перед входом на участок должен быть лозунг. Дай придумаю…

— Русский с китайцем — братья навек! — подсказал Вазелин.

— Уже нет.

— Эйзенхауэра — в БУР!

— Помолчи, Вазелинчик, надо что-то роковое, чтобы мурашки по коже.

— Лично меня от этого трясет, — Ольховский кивнул на теплушку, где висел лозунг: «Коммунизм — неизбежен!», — страшно подумать!

— Боишься, вражина, коммунизма, — торжествовал Зяма, — а как возьмем и построим?!

— Предлагаю: «Мы придем к победе коммунистического труда!», — бросил на ходу Ветров и через плечо уточнил: — Это тоже Ленин.

— Другому такое хрен придумать, — согласился Калаянов. — Ну, что, Борман, съел?! Мы придем, а вас не пустят.

— Решено, Селиван! Иди — рисуй. Без ошибок только!

Вадим встал на гусеницу, рывком вскочил в кабину бульдозера и сел за рычаги.

— Ты хорошо закрепил? — спросил он у Зямы.

Тот сделал кислое лицо — что за вопрос?!

— Тогда отвали!

Бульдозер выбросил синий клубок дыма из торчащей в небо трубы, враскачку направился к полигону.

Упоров бережно опустил клык в грунт и пошел на малой скорости, ощущая тугое сопротивление. Он отработал минут двадцать, подъехав к ремонтной базе, сказал:

— Штука нужная. Мощи не хватает. Но ты молодец, Иосиф!

Упоров выпрыгнул из кабины, а Ираклий его спросил:

— Зачем нам людоед, Вадим? Лишний «сухарь» в бригаде.

— Он с руками. Для нужных людей может нужное сделать. Приближается каше время.

— Барончик — мразь.

— Слыхал, Иосиф? — спросил Упоров Гнатюка. — Скажи своим ребятам, чтобы приглядели. Жалости он не стоит…

Гнатюк кивнул, как будто речь шла о пустячной услуге.

— Очень рад, Семен Кириллович! — приветствовал начальника участка Упоров.

— Напрасно радуетесь, — пробурчал в ответ большой рыхлый человек с роскошной, ниспадающей на плечи шевелюрой, — подводите меня, а числитесь в самых передовых. Сознанье где ваше?

— Как можно? Такого человека!

— Вы же при мне сказали Ключникову, чтобы он подобрал людей для рытья могил, — продолжал брюзжать с детской обидой Семен Кириллович. — Все бригады уже выделили, а Ключников говорит: «У нас нынче никто умирать не собирается!»

— Андрей, — крикнул Упоров, — иди сюда! Ты почему не отправил людей рыть могилы?!

— Так ведь все живы — здоровы, слава Богу. У кого ни спрашивал — никто умирать не собирается.

— О будущем думать надо, заключенный Ключников, — решил показать характер при поддержке бригадира Кузнец, — с перспективой. Нельзя людей хоронить в старых шахтах. Кощунственно!

— А что говорит партия? — ни с того ни с сего спросил Семена Кирилловича Ключник и хитро прищурился точно сам был парторгом. — На последнем Пленуме? А?!

— Что она говорит? — снизил тон начальник участка, обратившись взглядом за помощью к Упорову. Тот только пожал в ответ плечами.

— Вот-вот! Не следите за развитием генеральной линии, потому и не прислушиваетесь к массам культ личности культивируете. Вы член партии?

— Кандидат уже полгода.

Упоров тихонько отошел от беседующих думая что начальник участка — большой трус, а от таких чего угодно можно ожидать. Но людей послать придется как ни крути…

— Кандидат! Тем более надо с массами советоваться. Газеты вы хоть читаете? — у Ключика был искренне озабоченный вид.

— Читаю, — оправдывался Семен Кириллович — когда есть время.

— Значит, у вас — склероз, — зэк похлопал себе по лбу ладонью. — Болезнь есть такая. Ленин им тоже хворал, до того маялся, что забыл, перед тем как отбросить хвост, сказать этим полудурьям, куда нас вести. Они повезли на Колыму. А он наверняка думал про Крым. Склероз! У меня на Мольдяке был кент из воров-идеалистов, так тот на сходках радовался, ну прямо как пионер: «Колыма — самая населенная часть планеты!» Будто это его личное достижение, будто партия здесь ни при чем. Вот такой был задавака. Грохнул его по запарке…

Семен Кириллович вздрогнул, судорожно проглотил слюну.

— Вы же знаете, как это делается?! Ну, не будем говорить о грустном, гражданин начальник. Непременно займитесь материалами последнего Пленума. Принципиальный, взыскательный разговор, вдохновляющее постановление! А Никита Сергеевич! Слов нет. Трудно с ним империалистам…

— Да у меня тут теща приехала, — заныл Семен Кириллович, — как снег на голову!

— О! Это почти война. Вы квартиру-то отремонтировали? Нет! Мы вам кое-что из мебелишки сообразим. Не надо паники, гражданин начальник. Свои люди не должны обижать друг друга отказами. Управимся с могилами…

— Да уж ладно — найду людей. Сниму с водокачки. Чифирят целыми днями и ничего не делают!

— Вы будете большим руководителем, Семен Кириллович, — проникновенно поведал начальнику участка Ключик, — большим! Верите — нет? Предсказал своему участковому трагедию. Все — в масть: пистолет потерял но пьянке. За тот пистолет меня и устроили… Ну, всего вам доброго. Теще привет передайте!

— Непременно, Ключников, непременно, — Семен Кириллович думает о брошенном вскользь предложении зэка, — мне бы в первую очередь — буфетик необходим: вся посуда на полу.

— Буфетик? О чем вы говорите?! Уже изготавливается.

Зэк — существо чутьистое, несмотря на беспородность, а порой и малограмотность, удивительно тонкое и наблюдательное. Неволя развязывает в нем проникающее тайномыслие. Черное оно, коварное, но существует, и им он нащупывает в другом человеке, допустим, вольном, наличие притаившейся страстишки. Ведь в самой серединочке укрылось, ан нет — распознал. Как удалось, сам себе разъяснить не может, и крадется к ней лунатиком босиком по козырьку крыши. Куда ж тому дикому зверю до стоически терпеливого упорства лишенного судьбы каторжанина!

Все двойное в человеке — ловце: живет в одном мире при строгом досмотре, а играет в другом, без образа, с холодным бесовским расчетом, зряче ориентируясь во внутреннем расположении жертвы, проникая всю глубину ее тайны своим осторожным взглядом.

Вот он заприметил в темноте алмазно-черные глазки страстишки. Мягко поманил без звука, без посул, одним внутренним намерением, чуть погодя, дыхнул на нее желанием ей угодить. Она зашевелилась, поползла на призыв голодной змеей. Вдруг замерла, как навсегда, окаменела. Другой ловец не сдержится — схватит.

(Кто же змею хватает?!) И нет того ловца. Настоящий-то ловец, кому, может, и свобода не дороже самой игры, потерпит, помучается, не отзовется на страсть собственную, будет терпеливо дожидаться взаимности и греть ее, липкую, грязную, поощряя к доверию.