Черная свеча - Владимир Высоцкий

Робкий свет разбавил темноту «воронка», зрение уже различало лица спутников: одно тяжелое, с трудными мыслями в слегка выпуклых глазах, другое покрыто глубокими морщинами, придающими лицу неудачника некоторую степенность.

— Слышь-ка, Фартовый, ты на чем раскрутился?

— Еще не знаю…

— Тогда серьезно!

Напоминание о собственной судьбе, разрушило наладившийся было покой. От догадок и предположений заломило виски, еще немного брала зависть к определившимся собеседникам. Люди при деле. Тюрьма для них что-то вроде общественного порицания за разгильдяйство и плохую работу. Никакой тебе душевной суеты или раздвоения, просто живут свою цельную грешную жизнь, которая по вынесении приговора становится материально беднее. У тебя же — одни сложности.

Всегда были, всегда есть. Словно ты — машина для их производства. С ума сойти можно!

Упоров, ничего другого ему не оставалось, попытался рассуждать о чем-нибудь другом, не безнадежном.

Ведь вроде дело ладилось, даже присланный из Москвы инспектор улетел, всем довольный. Дьяк, и тот ему, балбесу, приглянулся! Инспектор спросил:

— Почему не работаешь?!

Вор, глазом не моргнув:

— Хвораю, гражданин начальник. Занимаюсь уборкой помещения.

Петр Мокеевич оглядел приятного на вид каторжанина, довольный его ответом, объявил смущенной свите:

— Сознание у человека работает. Это хорошо!

И опять процитировал Ленина. Серякин не мог вспомнить, что он говорил капитану. Спецуполномоченному в тот момент не до Владимира Ильича было.

Ладилось вроде… Тут на тебе — мордой о железный пол, и вся игра поперла втемную!

Дверцы «воронка» распахнулись в ограде тюрьмы.

В узком небеленом коридоре их обыскали. Лейтенант забрал блокнот и авторучку. В журнал регистрации внес только блокнот.

«Шакал поганый!» — подумал о нем зэк, однако бузу не поднял.

— Упорова — в третий кабинет, к Морабели, — говорит лейтенант, рисуя на полях журнала золотым пером авторучки забавных чертиков. Судя по довольному выражению лица, она ему понравилась.

— Браслеты снимать? — интересуется, приподнимаясь с лавки, сонный старшина.

— Полковник сам решит. Веди!

— Кругом! Шагай прямо!

Гниловато — приторный запах тюрьмы вызывает тошноту. Кажется, все здесь обмазано прогорклым человеческим жиром и потом покойников. Скользкое, болезненное ощущение сомкнувшегося на душе замка мешает сосредоточиться. Тело уже покрыто испариной, пропитано тюремной тухлятиной, а лагерь вспоминается санаторием ЦК КПСС, куда он однажды провожал с танцев работающую там повариху. Шикарно!

— Здравствуйте, заключенный Упоров!

Полковник поднял большие кровянистые глаза в мягком обрамлении дряблой кожи. Он постарел какой-то серой старостью, как стареет мнительный пациент, на которого плохо посмотрел лечащий врач.

— Здравствуйте, гражданин начальник!

— Старшина, снимите наручники. Можете быть свободны.

Старшина вышел, но полковник продолжал молчать.

Дымок зажатой в волосатой ладони папиросы печально тянется к засиженному мухами низкому потолку кабинета. Полковник выглядел погруженным в себя нищим на паперти нищего храма. Зэк еще успел заметить — у него состарились даже глаза. Он помнил их острыми глазами хищника.

«И вам несладко, гражданин начальник», — от этой мысли стало немного легче соображать, появилась крохотная надежда — он должен тебя понять.

— Садись, Вадим. Давно, брат, не виделись. Тебя тоже, гляжу, седина не обошла.

Указательный палец бьет по мундштуку папиросы потрескавшимся ногтем, стряхивая пепел в деревянную пепельницу и в рукав кителя.

— Сколько раз я тебя спасал, Вадим?

— Два раза, гражданин начальник, — наугад говорит зэк.

— Три, — уточняет полковник, очевидно, тоже наугад, — ты помнишь грека, с которым собирался бежать?

— Я каждый день собираюсь это сделать, гражданин начальник. Во сне. Душа бежит, а разум не пускает.

— Не крути! Грека помнишь?

— Знал одного грека, Заратиади. Мы с ним лежали в больнице…

— Погиб, — полковник посмотрел на заключенного с ухмылкой, — а я все жду, когда ты думать начнешь. Пытаюсь по возможности помогать…

— Спасибо, гражданин начальник. Мне от ваших благодеяний сегодня уже отломилось.

— Били?

Упоров смотрел в одну точку, не поднимая глаз. Паника кончилась, он думал над каждым словом и жестом, зная: любой, самый простенький вопрос надо прежде всего встретить молчанием.

— Значит, били, — вздохнул полковник, — сволочи! Время не чувствуют. Я разберусь. Хорошо, хоть не убили…

«Опять не ведешь протокол… Работаешь на себя или…»

Морабели прервал его размышления. Он вдруг резко развернулся к портрету Дзержинского — единственному предмету, оживлявшему спартанский вид кабинета, сказал:

— А скажи, Вадим, ты хоть знаешь, какой груз ушел тогда из зоны?

— Нет, гражданин начальник.

— Дьяков знает. Ты его бережешь, а он поделиться не хочет. Странно. Целое богатство ушло! Такие ценности — голова не верит.

— Мне-то что с того, гражданин начальник?

Полковник не придал словам никакого значения. Он, похоже, вел его к какой-то интересной мысли:

— Если бы ты оказался в доле — обеспечил себя до конца жизни.

— Можно подумать — меня завтра освобождают…

— Думать надо, Вадим, — загадочно произнес Важа Спиридонович, — он же от тебя зависит не меньше, чем ты от него. Игра честная. Мамой клянусь!

— А ведь действительно, если вам верить, гражданин начальник, ситуация интересная, — Упоров чувствовал, что переступает опасную черту, в то же время он боялся своим упрямством толкнуть начальника отдела по борьбе с бандитизмом на решительный поступок, — только ведь вы сами сказали — груз ушел…

— Это ничего не значит. Главное узнать — куда?!

— Кому узнать, гражданин начальник?

Морабели сломал в волосатых пальцах очередную папиросу.

— Пока должен знать ты. Дальше посмотрим… У нас могут возникнуть основания для спокойной мужской договоренности на джентльменских началах. Не так ли?

— Наверное, гражданин начальник…

Телефонный звонок прервал робкий ответ зэка. Морабели взял трубку и сказал:

— Узнал, товарищ полковник. Доброе утро! Опергруппа еще не вернулась. Да, всю ночь. Привык. Мы — отдел по борьбе с бандитизмом. Были основания для срочного вызова. У меня. Капитан Серякин мог сам позвонить и выяснить. Ничего серьезного. Взаимополезные уточнения. Уже выезжает.

Полковник положил трубку, подмигнул, но не очень весело:

— Выехал ты. Обратил внимание: не отправлен, а «выехал»? Твой хозяин обратился. Старый уже, мыслит, однако, правильно. Будешь ехать домой, прикинь все, взвесь. Любая твоя ошибка может привести к непоправимому. Надо знать — на кого опереться.

За всей многозначительностью произнесенных слов зэк улавливал внутреннюю растерянность некогда грозного чекиста, словно они разговаривали не в надежной тюрьме, а где-нибудь на Приморском бульваре и у Важи Спиридоновича не было при себе пистолета.

«Вас оттолкнули от власти, а кто вы без нее? — зэк сидел с опущенными в пол глазами. — Может быть, я — ваш последний козырь? Липовый, но вы об этом, к счастью, не догадываетесь!»

— … Мне осталось три года до пенсии. У тебя впереди -целая жизнь. Ее надо жить, а не существовать.

Унижение дается начальнику отдела борьбы с бандитизмом непросто, и это нельзя спрятать от человека, караулящего свой шанс на приобретение свободы.

«Прежним он уже не станет, — рассуждал немного успокоенный зэк, — он может стать только хитрее, но не опаснее».

Разочарование не заставило себя ждать…

— Стой! — приказал плотный, по-видимому, очень сильный тяжелый крестьянской силой старшина. Подошел к черному «воронку», распахнул дверцы, а после, позвав к себе сержанта, что-то ему объяснил. Сержант кивнул, и тогда старшина позвал к себе зэка.

— Азизов! — крикнул из окна Морабели. — Что вы там возитесь?!

— Уже отправляем, товарищ полковник. Задержка с остальным контингентом.

Немного погодя появился сержант, посланный старшиной за «остальным контингентом». Он почти бегом гнал перед собой трех зэков, они тоже были в наручниках. Зэки быстро впрыгнули в «воронок», один из них наступил Упорову на ногу.

— Осторожней шевели копытами, — попросил Вадим.

— Молчи, пидор! — небрежно раздалось в ответ.

Вадим двумя руками поймал за воротник нахала, но тут же получил пинок в колено от другого зэка и увидел оскаленные зубы, словно тот собирался его укусить.

«Опять западня!» — Вадим хотел ответить на этот пинок. И тогда третий зэк, лица которого он не успел разглядеть, сказал:

— Сядь, Аполлон! Совсем не обязательно стараться выполнять ментовский заказ. И ты сядь, Фартовый!

Голос был спокойный, властный. Особенно хорошо сыграна властность: она словно дарована обладателю голоса самой природой. Все сели в напряженном ожидании. Упоров всматривался в человека с таким значительным баритоном, стараясь вспомнить, где он мог видеть это не рядовое, надменное лицо с косыми складками над тонкой переносицей и резко очерченными ноздрями.