Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив - Грант Аллен

— …Когда он устраивал свой первый американский тур, то хотел заполучить в импресарио лучшего знатока своего дела. Кого-нибудь из тех мастеров, кто обладает прирожденными навыками дипломатии, способностями дирижировать прессой, стратегическим мышлением генерал-фельдмаршала, юридическим опытом генерального прокурора…

— Ладно-ладно, старина, — позволил себе вмешаться один из нас (на этот раз не Резонер). — Мы уже догадались, что этому ничтожному актеришке несказанно посчастливилось: его взял под покровительство великий ты.

— Большое спасибо, Боунс. Ты совершенно прав. Что ж, Гартсайд был трагиком — и, разумеется, жаждал аншлагов. Все трагики в этом смысле одинаковы. И не только в этом.

— Ну уж, что касается всех… — запальчиво начал тот из нас, кто по фамилии был известен как Доверкур, а по месту в труппе как Трагик. Но осекся под внимательным взглядом Импресарио.

— Итак, — продолжил тот после воистину театральной паузы, — я, как выразился Боунс, действительно взял этого актера под покровительство. И думал, что отлично представляю, как именно организовать его турне. Но Боунс знает — о, он знает это по себе, как и все мы, люди сцены! — сколь необорима бывает жажда публичного признания. И у Гартсайда она была замешана из совсем уж особого теста.

(Многие из нас при этих словах хмыкнули.)

— Вы правы. Гартсайд настоял, чтобы контракт был заключен так: я прибываю к еще до начала рекламной кампании, я провожу при нем — и все это время он обучает меня… моему же делу. Я попытался объяснить ему, что такая кампания имеет свои законы, мне давно и хорошо известные, которые не перестают действовать от того, признает их кто-то или нет. Однако Гартсайд не принял мои доводы во внимание. Более того, он высказался о них, м-м-м… весьма эмоционально, чтоб не назвать это иначе. После чего прочитал мне обширную лекцию о том, как надо продавать ЕГО на сценическом рынке. По его мнению, публика желает знать о нем, несравненном, много. Как можно больше. И главное, всякого. Не обязательно хорошего. То есть, в принципе, для разнообразия можно было распространять о нем и хорошие сведения тоже, но плохие — лучше. И чаще. Сказав это, он изложил мне инструкции с подробной программой моих действий на грядущее турне.

— Надо сказать, этот тип подошел к делу по-настоящему ответственно! — воскликнул кто-то из нас.

— В своем роде — да. «Пусть публика думает обо мне, — сказал он, — как о Дон Жуане — но не просто совратителе чужих жен и невест, но о по-настоящему жестоком, мстительном субъекте. Такого, рядом с которым ни одна женщина не может быть спокойна за свою честь, а ни один мужчина — за свою жизнь. К черту все рассуждения о моральном облике! Публику они волнуют не больше, чем меня самого. Говорите обо мне что хотите — лишь бы после этого обо мне заговорила публика. Пусть она ждет моего появления с энтузиазмом, пусть даже этот энтузиазм будет испуганным или гневным. Стоп! Не надо мне возражать. Просто повинуйтесь моим командам. А посмеете отступить от них хоть на дюйм — я сверну вам шею, как цыпленку!»

— Смело…

— Не то слово. Что ж, он не хотел слушать возражений — я и не стал ему возражать. Хотя, признаюсь, был доведен до белого каления. А меня, всем известно, разозлить нелегко, особенно при исполнении профессиональных обязанностей. Однако спорить с клиентом — вот это уж точно непрофессионально; не говоря уж о том, что с таким человеком спорить бесполезно вообще. Зачем? Если он, уверенный в своей непогрешимости, требует буквального выполнения собственных инструкций — да будет так… Но это можно сделать по-разному. Бог мой, да чего вообще стоит любая инструкция по сравнению с ее творческим воплощением, с фантазией и опытом следующего — или не следующего — ей рекламного агента? Страшна не та собака, что рычит, а та, что кусает. «Что ж, мистер Уолси — не Уэлси! — Гартсайд, — сказал я себе, — Вы хотите, чтобы я строго следовал вашим инструкциям? Вот и отлично! Отныне любая проистекающая из них ошибка будет вашей, а не моей». Вслед за чем взял листок бумаги и начертал там своей рукой вот этот документ:

«Перечень категорических указаний, полученных Монтегью Фэйзом Альфанжем, эсквайром, от Уолси Гартсайда, которым первый, являясь импресарио последнего, обязуется неукоснительно следовать.

1. Публика желает знать об Уолси Гартсайде как можно больше. Причем плохие сведения о нем можно и нужно распространять активнее, чем хорошие.

2. Публика должна думает нем как о жестоком, мстительном субъекте, совратителе чужих жен и невест.

3. Публика должна всерьез допускать, что рядом с Уолси Гартсайдом ни одна женщина не может быть спокойна за свою честь, а ни один мужчина — за свою жизнь.

4. Монтегью Фэйзу Альфанжу как импресарио Уолси Гартсайда официально предписывается распространять утверждения, порочащие моральный облик последнего.

5. Монтегью Фэйзу Альфанжу как импресарио Уолси Гартсайда разрешается говорить о нем что угодно — лишь бы публика ждала появления последнего с энтузиазмом, пусть даже гневным.

Дата.

Подпись»

Наутро я отнес этот документ Гартсайду на подпись, заявив, что непременно хочу получить росчерк его пера под столь мудрой, всеобъемлющей и во всех отношениях великолепной рекомендацией.

— Неужели он подписал? — почти взвизгнул от восторга самый младший из нас.

— Не просто подписал — а с самодовольной улыбкой! — В улыбке Импресарио тоже сквозило самодовольство. — Трагики, да будет вам известно, падки на лесть.

(Никто, включая Доверкура, ему не возразил.)

— А назавтра я отправился организовывать турне, — продолжал Импресарио. — График был рассчитан на неделю: ночь в дороге, утром — прибытие в очередной город, выступление там, потом снова на вокзал и так семь раз. Изнурительно до невозможности, но тут уже дело Гартсайда было соизмерять пределы своих сил, причем в данном случае я говорю без малейшей иронии: в таких вопросах актеру никто не советчик, он все знает сам… или должен знать. Мне тоже нелегко пришлось. Импресарио в таких случаях начинает разъезжать, вы все знаете, гораздо ранее, чем актер, и ездит больше. Я буквально жил в поездах, а днем без устали — то есть, увы, очень даже с усталью — бегал по различным театральным конторам и по редакциям газет тех городов, через которые пролегал маршрут турне. Полагаю, что существует некий отряд ангелов-хранителей, которые оберегают каждого из импресарио, потому что одному ангелу с такой работой не справиться. И если это действительно так — то мое турне для них наверняка оказалось чертовски сложным случаем. Просто чудо, что в разъездах вторым, а чаще, честно говоря, даже третьим классом я не заработал то, что называется DT.[41] К тому же надо учесть, что в мелких, так сказать, «однолошадных» городках, через которые пролегал мой путь, и газеты тоже были «однолошадные». Их редакторы, бедняжки, нечего-то толком не умели — поэтому они охотно принимали в печать мои статьи… Впрочем, если не считать дополнительную нагрузку на меня, это и вправду был наилучший выход. Черта с два провинциальным газетчикам удалось бы написать толковую театральную статью. Нет, господа, они такое даже ради спасения своей души не осилят!

— И вы…

— Да. Я заполнил Уолси Гартсайдом всю их свободную площадь. То есть вообще всю, кроме рекламных страниц. И за допечатку большего тиража им заплатил, хотя, откровенно говоря, не знаю, насколько он был увеличен реально. Думаю, у Гартсайда потемнело в глазах, когда он получил все счета, но я действовал строго по инструкции. Если же говорить о содержании этих статей, то это было как раз то, что мой клиент хотел видеть. Я описывал его как гения сцены, чьи возможности выходят за все и всяческие границы, включая границы самой сцены, а также добра и зла; говорил о нем как о художнике, раздвинувшем пределы театрального искусства… Но при этом упомянул и о его бесчинствах, и о донжуанском списке. Причем в такой тональности, что местные донжуаны (а они существуют даже в самых захолустных городках) тут же заговорили о суде Линча, а местные красотки полностью опустошили прилавки галантерейных магазинов, скупив все платья, хотя бы отдаленно напоминающие модные, и все украшения, хотя бы отдаленно не напоминающие фальшивые. А спрос на турнюры, корсеты и парики из натуральных волос оказался так велик, что их заказывали из Нью-Йорка!

— Неужели?

— Будьте уверены! О, эта первая статья была шедевром. Под моим пером Гартсайд превратился в человека с сердцем льва и душой злодея; я наделил его талантом завзятого шулера и снайперской меткостью Буффало Билла, ученостью Эразма, голосом де Рецке и силой Милона — это было еще до того, как взошла звезда Сэндоу.[42] И завершил все это описанием гипнотического дара, которому не может противиться публика в театральном зале, представители сильного пола в курительном зале, а представительницы пола прекрасного, естественно, в будуаре. Разумеется, газеты тут же ухватились за тему гипноза. Она вызвала бурные дискуссии в нескольких провинциальных ежедневниках, шквал читательских писем — причем некоторые даже написал не я, — короче говоря, огромное количество читателей следило за дискуссией по поводу того, является ли этот опасный дар общественным благом или проклятием. Полагаю, будет лишним уточнять, что значительная часть этих читателей была обречена стать зрителями, которые, сами того не осознавая, гипнотически потянутся к Гартсайду и отдадут деньги за билеты на его выступления. Так что к тому моменту, когда прорекламированная мной звезда явилась в город Патриция-Сити,[43] с которого должно было начаться турне, все дамы из лучших слоев общества пребывали в полном экстазе. Он не стал менее полным, когда они увидели эффектную фигуру этого, как говорили все вокруг, криминального таланта. Я, конечно, позаботился и о том, чтобы прибытие Гартсайда было оформлено надлежащим образом: со станции до гостиницы он следовал на заднем сиденье роскошного открытого автомобиля. Дамы трепетали. В восторге или в ужасе? Я склонен считать — в предвкушении. Нет более верного способа приручить дракона сладострастия, чем возможность влиять на ум и сердце добродетельных женщин…