Доля правды - Зигмунт Милошевский

Стоя на залитой солнцем шумной Замковой площади в Сандомеже, он явственно это видел. У него, жителя большого города, не было своей маленькой отчизны, страны счастливого детства, своего места на земле. Места, где возвратившегося спустя годы человека встречают улыбки, протянутые руки и те же самые, хоть и измененные временем лица. Где черты умерших соседей и друзей можно отыскать в их детях и внуках, где можно ощутить себя частью большого целого, найти смысл в том, чтобы стать звеном крепкой и длинной цепочки. Он видел такую цепочку здесь, под купленными на базарах костюмами и платьями, и завидовал этим людям. Завидовал до боли, ибо чувствовал, что испытать такое ему не будет дано, что даже в самой счастливой эмиграции он везде и всюду останется бездомным, лишенным родины.

— Пан прокурор? — где-то сбоку материализовалась Клара в легком бежевом платьице. Он уже открыл рот, чтобы извиниться.

— Мареку лучше, он пришел в себя, мне даже удалось с ним поговорить. Увидев тебя, я подумала, а вдруг ты бы захотел это узнать.

— Спасибо. Отличная новость. Я бы хотел…

— Перестань, не стоит извиняться. Там, в подземельях, вины твоей не было, я только надеюсь, что этот дед останется за решеткой до самой смерти, пока там не сдохнет. Что же касается нас — ничего не поделаешь, мы люди взрослые. Нам было дано пережить несколько приятных мгновений, я так считаю. Спасибо тебе.

Он не знал, что сказать.

— Это тебе спасибо.

Она кивнула. Стояли в молчании, тишина была обескураживающей.

— Ты не спросишь, сделала ли я тест?

— От этого я не страдаю бессонницей. Для меня было бы честью стать отцом твоего ребенка.

— Ну-ну, все-таки ты умеешь быть джентльменом. А коли так, то… — она привстала на цыпочки и чмокнула его в щеку, — до свидания. Это маленький городок, и, судя по всему, мы будем частенько пересекаться.

Клара помахала ему на прощанье и быстро-быстро зашагала по направлению к собору. Шацкий вернулся мыслями к Дыбусу, к подземелью, к Вильчуру, к делу. И к мучительному, как изжога, вопросу «как?». Даже предположив, что Вильчур знал всю систему туннелей, даже предположив, что возле каждого дома есть вход в подземелья, все равно непонятно, как этот старик справился с трупами. Будникова, скажем, была легкой, ее муж — тоже худощав, но Шиллер-то ведь здоровенный битюг. И что? Поверить, что Вильчур его усыпил, потом взвалил на спину и распял в подземелье? Принять за чистую монету, что он внес на себе Будника в особняк на Замковой? А жена Будника? Он ведь не мог знать, что именно в тот день и в тот час она решит переселиться к любовнику. Наблюдал за участком? Как? С помощью камер?

Ну и надпись на холсте в соборе. Вильчур был евреем и не раз доказал, что хорошо знаком с еврейской культурой, даже наизусть цитировал Ветхий Завет на иврите. Разве мог он сделать там элементарную ошибку? Разве перевернул бы по-детски букву в простом слове? Значит ли это, что у него был соучастник? Это бы ко всему прочему объясняло, почему он молчит. При такой стратегии он не сможет случайно кого-нибудь выдать.

Разболелась голова, от голода, что ли, подумал он — приближалось время обеда, а у него с самого утра во рту ни маковой росинки. Он продрался сквозь благоухание яблоневого цвета в саду возле собора и поднялся на Рыночную площадь, а уже отсюда, не задумываясь, взял курс на «Тридцатку». Туда он ходил всякий раз, когда не было охоты экспериментировать. Там подавали лучшую в мире гречневую кашу, и, похоже, не один ресторанный критик наедался ею от пуза, так что до десерта дело не доходило.

— Наши столики, кажется, находятся в разных пространственно-временных измерениях, пан прокурор, — долетел до него сзади ворчливый голос.

Он обернулся и остолбенел. В двух шагах от него за столиком сидела его бывшая начальница, заведующая районной прокуратурой Варшава-Центр. Он всегда считал ее самой непривлекательной женщиной на свете. После нескольких месяцев разлуки беглый взгляд подтвердил его прежнее суждение. Как было лицо серым, так и осталось, как свисали буро-каштановые космы старой шестимесячной, так и свисают, а замена служебного серого жакета на красненький свитерок только усиливала впечатление чего-то тусклого и невзрачного. Янина Хорко выглядела так, будто обратилась в фонд «Последнее желание умирающего» с просьбой прислать ей что-нибудь этакое веселенькое, и фонд исполнил ее просьбу. Эффект был кошмарный.

— Приятно вас видеть, пани прокурор. Замечательно выглядите.

Хорко была не одна, вместе с ней сидела Мария Мищик со своим мужем, на удивление привлекательным, смахивающим на Джорджа Клуни. Были тут и двое их детей пятнадцати-шестнадцати лет, парнишка уже сейчас выглядел как источник родительских проблем, а девочка, типаж отличницы, отличалась неброской миловидностью, а в глазах ее светились ум и озорство — Шацкий побоялся бы с ней соревноваться в остроумии.

Несмотря на склонность мамочки к полноте и ее талант выпекать пирожные, вся троица была худощава и имела спортивный вид. Шацкому тут же стало жалко Хорко, вот сидит она с ними, и ей с ее одинокой серостью больно наблюдать за этой счастливой, красивой семьей.

— Не предполагал, что дамы знакомы, — сказал он первое, что пришло ему в голову, чтобы только Хорко не заметила отразившихся на его лице эмоций.

— Не знаю, как это характеризует ваши таланты следователя, прокурор, — язвительно заметила та. — Не пронюхать, что две ваши начальницы учились вместе!

Мищик расхохоталась, Хорко поддержала ее. Он сроду не слыхал, чтоб Хорко смеялась. А смеялась она восхитительно, радостно, глаза ее горели, на лице разглаживались морщины, и если она не становилась хорошенькой, то, во всяком случае, переставала напоминать методическое пособие для студентов-медиков.

— Коллега, — начала было прокурор Янина Хорко, — хотя я обычно держу свою частную жизнь вдалеке от преступного мира, на сей раз… Это мой муж Ежи, сын Мариуш… Мариушек, я тебе уже говорила, что, если ты захочешь пойти на юрфак, тебе придется писать диплом по всем его делам, по этим из ряда вон выходящим историям, распутанным самым необычным способом…. И удочеренная нами Луиза. А это прокурор Теодор Шацкий.

— Как это — удочеренная? — возмутилась Луиза, привлекая к себе внимание.

— Невозможно, чтобы у меня родилась дочь, которая вот так держит локти на столе.

— Ага, хочешь сказать, что это юмор. Жалко, а я уже было обрадовалась, что займусь поисками своих настоящих родителей, может, это придало бы смысл моей жизни…

— Пожалуйста, не обращайте на нее внимания, это такой возраст.

— Присаживайтесь, будьте добры, выпьем вина, сегодня Янка за рулем. — Муж Хорко — вот уж неожиданность! — широко улыбнулся и подвинулся, освободив Шацкому место на деревянной скамье.

Но прокурор Теодор Шацкий продолжал стоять и даже не пытался скрыть изумления. Просто не верится: проработав с этой женщиной двенадцать лет, он считал ее злобной старой девой, которая, к тому же, слегка заигрывала с ним, приводя его в смущение. Все эти годы ему было неловко, что он отвергает ее заигрывания, и Шацкий сетовал на несправедливое устройство мира. Ведь где-то же должен быть мужчина, пусть не из первой лиги, но, по крайней мере, с руками и ногами, который бы сжалился над ней, подарил ей если не любовь, то хотя бы капельку симпатии и внес в ее серенькую жизнь хоть чуточку света.

Как видно, сокрушался он напрасно. Как видно, существуют легенды, где нет ни капли правды. Где всё, с самого начала и до самого конца, — сплошное вранье.

«Все врут», — сказал умирающий отец Баси Соберай.

— О, черт, — произнес он вслух.

Реакции сидящих за столом он не заметил, поскольку эта простейшая мысль в один миг развалила стену, о которую он бился головой с самого начала следствия. Легенды, в которых нет ни крупицы правды, в которых все — чистейшая ложь. Все! Он принялся перебирать в уме эпизоды следствия, начиная с самого первого туманного утра под синагогой, на этот раз исходя из предположения, что все — вранье. И располосованное горло, и нож, и заклинание кровью, и местонахождение мертвого тела, и вся эта еврейская мифология, и вся эта польская антисемитская мифология, и особнячок, и бочка, и холст в кафедральном соборе, и надпись на нем, и все эти картинки, которые ему так старательно подсовывали.

— О, черт, — повторил он, на сей раз громче, и бегом кинулся через площадь.

— Кажется, мне расхотелось быть юристом, — успел он услышать комментарий сына Хорко.

Еще никогда в жизни ни один мыслительный процесс у него в голове не проходил с такой скоростью, еще никогда такая масса фактов в столь краткий миг не связалась у него в одну неразрывную логическую цепочку, на конце которой находился единственно возможный результат. Это было состояние на грани психического срыва, он боялся, что с ним что-нибудь случится, что мозг не вынесет такой нагрузки. Было в этом состоянии и нечто от наркотической эйфории или религиозного экстаза, когда не можешь сдержать возбуждения. Все ложь, вздор, иллюзия. В этом нагромождении дешевых игр, в декорациях, сопровождающих преступления, в избытке фактов и их интерпретации он упустил из виду самые важные подробности, но, прежде всего, самый важный разговор.