Паразитарий - Юрий Азаров

Калигула — уникальное явление в смысле дьявольского торжества паразитарного тоталитаризма: уже на втором году объявил себя Божественным, уже на втором году испробовал все психологические уловки подавления римской интеллигенции, римских патрициев и приближенных. Сначала в шутку было сказано им: "Взять, он заговорщик!" И будто в шутку взяли. А потом пошло: "Этого в ящик!", "Этого в мешок", "В ссылку". Шутки становились изощреннее и доказательнее: "Насколько приятно мочиться и насколько неприятно не мочиться. А что, если перевязать шпагатом… а в глотку налить бочонок вина — вот потеха будет!" Перевязали, проткнули мечом мочевой пузырь, чтобы не лопнул человек, хлынуло вино: "Пейте, патриции!" И возгласы знати: "Да здравствует Божественный император!"

И другие шутки: "А дочь Аврелия хороша! А ну-ка проводите ее в голубую комнату". Императорский знак внимания. Все делают вид, что ничего не произошло даже тогда, когда на глазах отца дочь лишают невинности. А кругом пиршество. Раздача конфискованного добра приближенным. Торжество прилипал. Пляска смерти. И новая шутка Божественного: "Мавриций, это твоя невеста? Пройди с нею в голубую комнату". Дверь приоткрыта. Божественный укладывает невесту Мавриция на высокое брачное ложе. Все делается обстоятельно, неторопливо. Нет, жених не смеет отворачиваться. Он должен запомнить все подробности. Ненасытный Калигула изнасилует потом и его на глазах у невесты, а патриции, искоса заглядывая в приоткрытые двери, толкуют о своих прекрасных дачах на берегу моря, о том, что жара в Риме стоит невыносимая, о том, что цены на рабов растут с каждым днем, что во Франции перевелись вина высшего качества, а керамические изделия ни к черту не годны, о том, что Далмация слабо стала поставлять строевой лес и льняные ткани. Наконец, двери распахиваются. В сопровождении четырех воинов выходят император, Мавриций и его невеста. Раздаются возгласы приветствия, аплодисменты: ликует Рим! Это о чем-то да говорит, когда император способен вот так, запросто, продемонстрировать свои мужские достоинства: силу, неотразимость, уверенность в себе — разве это не славные добродетели Цезарей! "Да здравствует великий Калигула!"

Если бы Калигула не был сумасшедшим, маньяком, эпилептиком, развращенным садистом, он бы процарствовал не четыре года, а все полсотни лет: по душе толстосумам жесткий властитель! Убили его, как чумную собаку, и погас тоталитаризм, и явился новый император. Божественный Клавдий, — снова расставляли фишки демократических игр, которые всегда начинались с разоблачения злодеяний, с появления новых свобод, новых обещаний, новых людей у власти!

Ах, какие же это были новые люди! Чего только не было в те давние времена! Вольноотпущенник становился консулом, а консул — рабом, бывший раб назначался прокуратором, а обанкротившийся или проворовавшийся прежний наместник изгонялся прочь. Те, кто был в немилости раньше, возносились до небес: наступала новая эпоха новых людей — энергичных, ясноглазых, крепких в локтевых суставах и, как правило, любвеобильных.

Феликс Марк Антоний — прокуратор Иудеи, бывший раб, в его руках была судьба Апостола Павла. Феликс женился на прекрасной еврейке Друзилле, правнучке Ирода Великого, сестре царя Агриппы II и жене Азиса, царя Эмесы. Друзилла расторгла брак с царем, чтобы оказаться в объятиях бывшего раба и вольноотпущенника. Ах, какие же это были демократические времена!

Я думал: что изменилось в способах правления, в самих правителях? Позади кровавая полоса мирового тоталитаризма. И снова смягченная, унавоженная волна правителей из крестьян, слесарей, пекарей, токарей. Мой двойной портрет Прахова и Хобота я никому не показывал. Меж ними окровавленный топор, он их не разъединяет, напротив. Феликс Хобот в большом подпитии поведал свою родословную: "Я родом из алкашей. Мой дед кувалдой контру убивал. Патроны жалел. Тюк по башке — и в реку. За одну ночь однажды тыщу перещелкал. Ильич лично ему руку жал. А бабка — голубая кровь. Он ее пистолетом по башке: 'Или замуж пойдешь, сука, за меня, или пристрелю, мать твою перетак'. Вот такой мой дед был. Не чета этим землепашцам Праховым". Тут Хобот был неправ, и Прахов немало добрых людей перещелкал, только не кувалдой лупил, а цепом. Все коллективизации сам провел: тысячами в дальние края ссылал. А уж когда в милицию пошел, так одним ударом научился скулы выворачивать неугодным и сомневающимся и детей своих научил мордоворотскому искусству.

И если так уж прикинуть да взвесить все обстоятельства нашей жизни, невольно вскрикнешь: ах, какие же это демократические времена у нас, когда кто был никем, стал всем!

44

Квартира Тимофеича всегда считалась двухкомнатной. На самом же деле она состояла едва ли не из пяти комнат. Раньше в доме Тимофеича была богадельня. Что такое богадельня, я и до сих пор не знаю, как не знаю, что есть клирос, паперть и анфилада. Помнится, Тимофеич называл эти три слова, когда рассказывал об истории своего дома и своей квартиры. Я только всегда удивлялся высоким потолкам и широким ступенькам, которые вели из одной комнаты в другую. Конечно же, Тимофеич немало потрудился, чтобы превратить свою обитель в таинственное чудо, куда многих тянуло точно магнитом. Поскольку в двух комнатах не было окон, он убрал перегородку, а стены обшил пятидесяткой. Что такое пятидесятка, я тоже не знал. Догадывался, что это толстая доска. Из таких же массивных досок были сделаны стол и стулья. Мебель только на вид казалась грубоватой. На самом же деле в ней был тот изысканный шарм, который достигается лишь естественными узорами хорошо зачищенного дерева, в меру покрытого черным лаком или еще какой-нибудь несусветно дорогой жидкостью, отчего узоры стали подлинными образцами искусства и хорошо гармонировали с бронзовыми подсвечниками, светотенями массивной люстры, обрамленной разноцветными витражными пластинами, купленными за бесценок во времена предпоследнего разграбления католических храмов. Из этого витражного стекла Тимофеичу удалось заказать несколько бра и напольных светильников, которые не просто преображали комнату, их свет рвал душу на части. Эти бра точно источали кровавый дух, похищенный из храмов, и мне всегда невмоготу было глядеть на их багряные переливы. Где и каким образом Тимофеичу удалось достать несколько рыцарских доспехов и двух каменных половецких богинь, я не знаю, но в отблесках пригашенного света эти фигуры производили ошеломляющее впечатление. Особенно каменные богини. Однажды я обратил внимание, что шеи богинь были одинаково поцарапаны. Спросил об этом хозяина. Он ответил: божества использовались вместо столбиков для колючей проволоки.

— А где же была эта колючая проволока? — спросил я.

— В одном очень интеллигентном гетто, — ответил Тимофеич, но дальше распространяться не стал. (Позже я узнал, что в этом гетто содержались борцы за перестройку всех наций и регионов.) На стенах висели и другие ценности: рога убитых животных, сбруя с серебряными колокольчиками, седла азиатских наездников, римские и греческие шлемы, кольчуги. Эти две соединенные вместе комнаты назывались рыцарским залом. Был, разумеется, здесь и камин, не то на клиросе, не то на паперти. Камин, выложенный из огнеупорного кирпича, построенный по английским чертежам, украшенный кованой решеткой. Были на полу шкуры не известных мне животных. А у стены слева из бивня мамонта была устроена оригинальная скамья. Бивень держался на трех пеньках. Говорили, что рыцарский зал не принадлежит Тимофеичу, что большая часть вещей — собственность Хобота, который через Горбунова содержит эту квартиру для крайне важных государственных дел. О том, что эта старинная квартира была не собственность Тимофеича, я догадывался, поскольку он значился, то есть был прописан, совсем в другом месте, в весьма посредственной квартирке, в которой проживали его жена, дочь и теща и куда Тимофеич ходил крайне редко. Это ему не мешало подчеркивать, что он человек семейный, весьма и весьма строгих правил и даже никогда не изменяет жене. Однажды, застав Тимофеича с очередной девицей, я, улыбнувшись, спросил у моего приятеля:

— Объясни, каким образом тебе удается сохранять верность жене?

— О, ты задаешь восхитительный вопрос. На этот вопрос могут ответить друг другу только я и моя жена. Она, должен тебе сказать, изумительная, необыкновенная женщина. Еще не было таких женщин под нашим солнцем. А что касается моих прелестных приятельниц, то, поверь мне, они ко мне относятся, как весенние цветы к теплому ветру. Мы обласкиваем друг друга, и таким образом нами высекается тот замечательный огонь, который необходим и им, и их близким, и моей семье, и мне, разумеется!

— И ты убежден, что это обласкивание не есть измена?

— Напротив. Это есть таинство, которое идет свыше. Оттуда, — он указал перстом на потолок, где значились портреты красавиц, посетивших обитель Тимофеича. Последний портрет поразил меня не столько очарованием форм, сколько богатством души. Глаза излучали ту высокую духовность, которая раньше схватывалась лишь великими мастерами Возрождения. Длинные распущенные волосы закрывали точеную грудь и высокие соски, упрямо не желавшие быть сокрытыми.