Паразитарий - Юрий Азаров

— Четыреста пятьдесят, — сказал Главный, — и мы вас выносим через двадцать секунд.

— Насколько надежно я буду спрятан?

— Гарантия на сто процентов.

— Я должен сохранить полную свободу передвижений. Никаких слежек за мной — я этого не люблю.

— Идет, — хлопнул меня по плечу Главный.

Черным ходом мы выбежали на улицу, где меня втиснули в машину, и я через полтора часа оказался в дачном поселке Оптовая пустыня. Мне отвели вполне приличную комнатку, и я сожалел лишь о том, что оставил в больнице моих друзей — Иосифа Флавия, Эрнеста Ренана и других.

38

Этой же ночью я бежал из своего заточения. Я понял: мне терять нечего. Я решился стать человеком вне закона. Прощай, мой подвал, прощайте, мои друзья и недруги, и до скорого свидания, мой Топазик. Мне жалко было того, что я потерял Люсю, но здесь я верил: непременно ее найду. Больше того, я верил в то, что что-то должно в мире произойти: либо он погибнет, и я вместе с ним, либо откроется в этом мире что-то доброе и чистое, как дыхание Топазика.

Я пробирался по лесным дорогам, ночевал в заброшенных сараях, питался чем придется. На городской свалке, где я провалялся двое суток, я нашел человека, который меня приютил, накормил и дал в дорогу три банки морской капусты и немного черствого хлеба.

Я долго размышлял над тем, куда мне податься. К Анне я не мог идти, потому что знал: квартира ее наверняка на контроле. Любаша меня предаст, Ксавий побоится впустить меня в свой дом. Из головы не выходил у меня Тимофеич, который знал Горбунова и который мог мне помочь. Я прислушивался к своим ясновидческим способностям, а они молчали, точно говорили: "Ждать надо". И я ждал. Но однажды вечером мой внутренний голос сказал мне: «Иди». И я направил свои стопы к Тимофеичу.

— Мой друг Гораций, — встретил он меня. — Как хорошо, что ты пришел, а нам как раз четвертого не хватает. — Что за маскарад?! А ну сними свою брамапутру. Одень мой свитерок. У меня солидный гость, братец, сам Горбунов. Я всегда его путаю с Хромейко, который горбат, а Горбунов хром на левую ногу. Запомни. Они там режутся в «гусарика». И штаны сними, вот тебе мои брючата.

Пока я переодевался, подвыпивший Тимофеич рассказывал мне историю, которую я давно знал. Всемогущий Хобот орал: "Хромейко, ко мне!" — Хромейко является, стоит в дверях, ищет глазами Хобот хромую ногу и не находит, а горб торчит: "Я же Хромейко просил!" — "Я и есть Хромейко, — улыбаясь, тихонько ответствует подчиненный. — Я знаю, вы меня с Горбуновым всегда путаете. Я сейчас Горбунова позову".

На Хобота никто не обижался. И Горбунов не обижался, когда Хобот смеялся, рассуждая: "Ну пойди разберись, кто горбат, а кто хром! Приходит Хромейко, я думаю, что он хром, а он, оказывается, горбат, я ему: 'Не вызывал тебя, браток', а он, слава Богу, безобидно: 'А я знал, что не вызывали, но пришел'. 'А как же ты знаешь, а идешь? — А он, подлец, мне в рыло: 'А какой же я буду подчиненный, если не буду знать, кого хочет видеть начальник, а кого — нет. Это надо чувствовать… Нет, люблю я, Хромейко, свой коллектив. 'Как тебе, Хромейко, живется у нас? — 'Я — Горбунов' — 'Ax да, это тот горбатый Хромейко. Послушай, а что если мы поменяем вам фамилии. Ну не могу никак привыкнуть к такому разночтению. В голове сидит одно, а перед глазами другое — сшибка! Понимаешь, вразрез! Эту сшибку ничем не изъять из башки, вот и сегодня целый день буду ломать мозги, кто есть кто! Может, действительно поменяем? Где твоих родителей закопали? — 'Сожгли их'. — 'Отлично. Уже не надо могил указывать. Метрика есть у тебя? — 'Нету. А та, которая есть, не годится, потому что в той Собакиным записан, это по первому браку моей жены, то есть жены моей матери'. — 'Жены матери, говоришь? Никак не могу врубиться! Ну и что? — 'С обменом сложно. Две на одну никто не согласится, разговоры пойдут'. — 'Так ты же с Хромейкой поменяешься. А хочешь его Собакиным сделаем? У него и физия подходит. Волосат, как терьер. И глаза черносливные. Как ты? — 'Как скажете'", — улыбается Горбунов.

Эту байку мне рассказывал Тимофеич несколько раз, и всякий раз, встречаясь со своим приятелем, спрашивал:

— Друг мой Гораций, ты еще Горбунов или…

Горбунов теперь сидел пьяный в стельку и сортировал карты: бубну к бубне, черву к черве, а других мастей у него не было.

— Отличная картишка, — сказал я, подсаживаясь. — Девять бубей невыбитых.

В моем воспаленном мозгу рождается идея: Горбунова мне сам Бог послал. Если кто и сможет мне помочь, так это Хобот. Хобот, или Слепень двадцатый, как его назвал Прахов. Мурло с заплывшими глазками, первостатейный грабитель, ходивший на службу едва ли не в старых штанах и потертом пальто с облезшим воротником.

— Скромность. И еще раз скромность, — вот что нам нужно. — Это любимые его слова. — Я заведую тайной канцелярией по расследованию различных социальных нарушений, и каждый сотрудник моей конторы — воплощение порядочности и кристальной честности.

Горбунов славился особой хваткой удавливать невинных, спасать крупных воров и грабителей. Разумеется, за приличную мзду. Говорили, что большую часть этой мзды Горбунов, как и другие вещи, отдавал шефу. А шеф уже сам одаривал каждого. И избави Боже, чтобы кто-либо сжульничал. Законы чести превыше всего! Порядочность, дружба и доверие — вот основа взаимоотношений сотрудников этой славной хоботовской конторы.

Я тасовал колоду, а сам лихорадочно думал, как бы подкатиться. Когда Горбунов отлучился в туалет, Тимофеич сказал мне:

— Все вижу. Что ты можешь ему кинуть?

— Все, что выиграю и сегодня, и завтра, и потом. В обмен на кожу.

— Понял, мой друг Гораций.

Играли по крупной. Будучи самым трезвым и пользуясь своими ясновидческими данными, я выигрывал и выигрывал, и Горбунов начинал злиться:

— Откуда ты этого хмыря выкопал?

А я и не думал перейти на поддавки. Сто тысяч проиграл Горбунов и какие-то копейки Тимофеич.

— Буду отыгрываться. Завтра, — сказал он гневно и направился к выходу. Я за ним. Тимофеич бросил мне: "Проводи".

Не успели мы пройти и двадцати шагов, как Горбунов упал. Ноги не держали. Хмель ударил в башку. Он еще раз упал. Я сказал:

— Пойдем назад.

— Вперед. Только вперед.

Я вынес его к дороге. Поддерживал одной рукой, а другой останавливал машину. Но как только шофер видел пьяного, так срывался с места. Тогда я прислонил Горбунова к дереву, но стоило мне было отойти от него, как он оседал, и шоферы, видя такую картину, уезжали. Тогда я снял у него ремень и привязал его к дереву. Картинка казалась непонятной: стоит человек, обхватил дерево, а руки связаны. Горбунов ругался почем зря. Но машину мне удалось остановить. Воткнул Горбунова. Поехали.

Самое сложное оказалось найти ту квартиру, куда хотел попасть Горбунов. Я прибегнул к радикальным мерам. Стал тереть снегом его щеки. Он кричал и брыкался. Наконец, назвал номер квартиры. Самое страшное началось, когда я втаскивал его в лифт. Он обеими ногами упирался, не желая входить в лифт, и я аккуратно саданул его по здоровой ноге каблуком. Он обмяк. В его карманах я нашел ключи, стал пробовать открыть. Долго провозился. Наконец, заволок в коридор его роскошной квартиры, которая была, оказывается, не квартирой, а тайным офисом, который он называл ателье-мастерской. На столе стояли телефоны, какой-то пульт, здесь были еще какие-то приборы, экраны и прочая чертовщина. Я уложил Горбунова на тахту. А сам устроился в креслах. Так мы и уснули.

Проснулся, когда Горбунов еще спал. Я умылся. На кухне нашел продукты и приготовил завтрак. Легонько коснулся его спины. А он, должно быть, перепугался, вскочил, руки по швам, на меня бельма выкатил:

— Где я? Кто ты?

Я сказал, что мы вчера крепко поиграли в карты и он мне продул приличную сумму, я назвал цифру. Я еще добавил, что я бы не пришел за деньгами, если бы он меня не притащил в дом.

— Я сам шел?

— Еще как, — бойко отвечал я. — Шел и все приговаривал: "Уж что-что, а карточный долг всегда надо отдавать вовремя…"

— Это верно, — хмуро отвечал он. — Неужто сто тысяч?

— Сто тысяч. Расписка у Тимофеича.

— А у меня, соколик, ни копья. Но с тобой рассчитаюсь. Помоги, дружище. Я в долгу не останусь. А ну-ка, давай-ка сварим кофейку.

Горячий кофе — что может быть приятнее после хмельной ночи. Горбунов пил с коньяком. Глоток кофе, пять глотков горячительного напитка. И каждый раз кряхтел.

— Слетаешь в Среднюю Азию. Там тебе отвалят по моей записке. Билет завтра тебе принесут.

— Но у меня здесь срочные дела.

— Отмывать шкуру для эксдермации? Послушай, а на фига тебе сто тысяч?

Оказывается, он все знает. Меня взяло зло. Эта хромая сволочь еще и измывается надо мной. И я рявкнул:

— Пятьдесят тысяч пущу на татуировку моей снятой кожи, распишу ее бисером, а по краям чтобы жемчуг был, век бы мне свободы не видать. — Здесь я минут десять запускал такой воровской сленг, что Горбунов едва не лишился чувств. — Ну а остальные пять кусков, блин, найду шерсть и просчитаю бишкуты всем фофанам, а кое-кому так отремонтирую бестолковку, что он будет век помнить меня, фофан, тюлень, чушонок, бивень сохатый! — я выразительно посмотрел на его башку и добавил с презрением, — а чтой-то у вас, Лохмач, кумпол в буграх? Бриллианты зашил?