Сиверсия - Наталья Троицкая

Серебряков дернулся к выходу, точно его застали на месте преступления. Пожалуй, только оказавшись в коридоре, когда Галанин недвусмысленно и жестко обматерил его, он окончательно пришел в себя. А ругался доктор просто виртуозно. Потом, сидя в ординаторской, его заковыристые кренделя Егор вспоминал с улыбкой.

– Не переживай ты так! – Галанин поставил перед Егором пластмассовый мерный стаканчик, в каких больным раздают микстуру, и из пузатой бутылки плеснул туда граммов пятьдесят спирта. – Огурчиком, солененьким, закуси. Пей, пей! Как лекарство.

Доктор лег на один из двух стоявших в ординаторской диванов, заложил руки за голову и, не скрывая улыбки, произнес.

– Не думал, что на самом деле бывает любовь с первого взгляда. Думал, киношники ее придумали. Уж больно красиво! Он, рискуя жизнью, спасает ее из разбитой, готовой вот-вот взорваться машины, и понимает, что в его руках его судьба. А тут режешь-режешь, и ни спасибо тебе, ни …

Галанин резко поднялся, сел, ладонями потер лицо, пальцами надавил на глаза, зевнул.

– Сейчас усну. Дай-ка мне огурчик.

Серебряков положил перед доктором конверт.

– Юр, это деньги. Посмотри ее нормально.

– Я и без денег посмотрю.

– Не-не, возьми.

– Ладно. Чего сидим? – Галанин посмотрел на часы. – Сейчас томограф с рентгеном начнут работать. Да… – Галанин потянулся за записной книжкой. – Я тебе телефончик дам. Сдается мне, что твоя Алина Кимовна Тасманова какая-то родственница Алексею Кимовичу Тасманову.

– Кто это?

– У-у-у, брат! Таких людей надо знать! Центр медицины катастроф. Если она родственница, переведем ее к ним. У них ресурсы мощнее.

– Я часам к двенадцати вернусь. Вот мой телефон. Если что надо, звони сразу.

Уже знакомой дорогой через больничный городок Серебряков возвращался к машине. Он вытащил из кармана взятый у доктора листок, набрал номер. Он был удивлен, что ему ответили сразу.

– Тасманов. Слушаю вас, – жестко произнес хорошо поставленный голос.

– Алексей Кимович? – уточнил Серебряков.

– Да.

– Простите, что я разбудил вас. Новогоднее утро…

– Я на работе. У меня совсем нет времени. Чем могу помочь?

– Инспектор ДПС Серебряков. У нас было ДТП. В больницу доставлена женщина по фамилии Тасманова.

– Имя?

– Алина Кимовна.

– Какая больница?

– Простите, а она вам кто?

– Какая больница?!

– Пятая.

– Спасибо, инспектор.

Дальше в трубке послышались монотонные гудки.

– Поговорили…

Серебряков сунул телефон в карман, поежился от утреннего мороза и сел в холодный салон служебной машины. Руки он положил на рулевое колесо, склонил к ним голову, закрыл глаза, прошептал: «Господи, спасибо тебе! Пусть и дальше все будет хорошо. Пусть она поскорее поправится…»

– Экипаж 234, доложить, почему покинули зону патрулирования, – проснулась рация.

– 234. Преследовал нарушителя, – монотонно ответил Серебряков.

В рации что-то щелкнуло, прошуршало, затем диспетчер уточнила:

– Помощь нужна?

– Он наш. Отбой!

Серебряков лихо сдал задом, до смерти перепугав отскочившего от шлагбаума охранника, развернулся и погнал на пост.

– Если ты, Ромео хренов, не будешь на посту через десять минут, мы с тобой положим на стол погоны и пойдем, как все, работать! Ты меня понял?! – орал в рацию напарник.

Серебряков вжал в пол педаль газа, включил мигалки и впервые за смену улыбнулся.

В шахте лифта был полумрак. Через решетки сюда проникал свет с платформы. Этот ход через отсек рукава для подачи сверху цементного раствора Никита Осадчий обнаружил давно. Как раз тогда, когда местом встречи на случай непредвиденных обстоятельств генерал Гамов определил не существующую на карте Московского метрополитена станцию метро «Дмитрогорская».

По опыту Осадчий знал, что порою обстоятельства бывают настолько непредвиденными, что лучше бы предвидеть их заранее. Поэтому еще тогда он тщательно осмотрел все примыкающие к платформе помещения и коммуникации, а также ведущую наверх лестницу. Полагаясь на известное «береженого Бог бережет», он даже хотел оборудовать здесь тайничок с оружием и диггерским снаряжением, но потом решил, что это уже слишком. Сейчас Осадчий откровенно жалел, что не перестраховался.

«Стареешь, Никита. Теряешь форму. По таким норам надо молодым лазить…» – думал он, пробираясь к шахте лифта по металлическим крепежам за рукавом для подачи цемента.

О себе он давно уже привык думать как о Никите Осадчем. Никита Осадчий жил, дышал, делал то, что от него требовал долг, старался быть расчетливым, жестким, бесчувственным.

Как же хорошо ничего не чувствовать, не мучиться угрызениями совести, не мытарить себя за то, что живешь не для того и не так!

Но Никита Осадчий так и не смог «задавить» в нем Ваську Найденова. Все чистое, светлое, что было когда-то в его жизни, что было в нем самом, хранилось именно в нем, Василии Найденове. Это он умел любить, а не проверять на лояльность или преданность, это он умел жалеть людей, а не видеть в них объекты потенциальной угрозы, это он радовался жизни, друзьям, а не разрабатывал план очередной операции «конторы» и не использовал людей для воплощения этого плана, это он мог беззаботно, запрокинув голову, глядеть в высокое ночное небо, загадывая на падающую звезду, а не видеть в нем только способ ориентирования на местности.

Осадчий чувствовал, что со временем Василия Найденова становится в нем все меньше. Он иссякал, таял, точно солнечный лучик, зажатый со всех сторон серыми тяжелыми тучами в пасмурный, ненастный день. В такие моменты ему казалось, что его обокрали, похитив самое дорогое, что у него было – его жизнь, дав взамен грязную, не по размеру, чужую.

Как-то случилось, что по делам он оказался поблизости от дома, где когда-то жили его родители и он сам. Он знал, что будет тяжело, но не удержался, пошел. Он хорошо помнил, как стоял посреди необитаемой квартиры, выронив из рук ключи от машины. С черно-белых фотографий на него смотрели мать и отец и он сам – то малыш-карапуз, то школьник, то длинноволосый студент престижного ВУЗа, то строгий, не по годам серьезный курсант военного училища. Он стоял неподвижно и вспоминал жизнь, которая здесь была когда-то, а теперь осталась только в его памяти. Вдруг за стеной заплакал соседский ребенок. Он вздрогнул, прислушался. Услышал, как ласково и терпеливо мать успокаивает малыша и тот перестает плакать. Вновь в мире воцаряется тишина. Он хорошо помнил, как в тот момент тяжелая, свинцовая усталость враз навалилась на него, он вдруг почувствовал себя ненужным, никчемным, всеми брошенным. Ему вдруг до боли захотелось назад, туда, в детство, где его любили, где он был нужен, где не было подлости и предательства, расчетливых, грязных схем и где дом действительно казался крепостью. Он сидел на полу и плакал. Он мог позволить себе эту слабость, первую за десять с лишним лет работы на «контору».

«Черт!» – почти вслух выругался Осадчий, когда усы стальной проволоки, из которой был сплетен трос лифта, больно врезались в ладонь. Превозмогая боль, он другой рукой поймал соседний трос и повис на нем, как на канате. Сдирая ладони в кровь, по тросу он стал спускаться вниз. Ему нужно было проползти метров шесть, потому что там, в сетке, отделявшей шахту лифта от лестницы, был технический люк, через который можно было выбраться на лестницу, ту самую, что была единственным путем наверх.

Никита Осадчий опасливо глянул вверх. Если бы сейчас кто-нибудь запустил кабину лифта, его моментально сорвало бы с троса и размазало по дну шахты, точно букашку по лобовому стеклу на скорости сто шестьдесят.

Ладони нещадно саднило, потом они загорелись, как от невыносимого жара. Он вспомнил это ощущение. Так горели ладони от самодельных носилок, когда, сложив кронами крест на крест два молоденьких деревца и положив на них раненого друга, он тащил эти носилки с десяток километров, без перерыва и отдыха. Но это было в другой жизни.

Лязг вылетающей крышки технического люка о стальную лестницу после идеальной тишины рвал и нервы, и барабанные перепонки.

Осадчий знал, что у него будет не больше четырех-пяти секунд, чтобы выбраться и занять позицию в темном узком лестничном пространстве над дверью. Он знал, что тот, кто стрелял в него, еще на платформе. Нет, он не слышал, но чувствовал это. И этого кого-то нужно было как можно быстрее выманить оттуда, потому что под платформой все еще были люди, чьими жизнями он никак не хотел рисковать.

Он все рассчитал правильно.

Пронзительный скрип открывающейся двери. Пустой дверной проем. Теперь рывок вперед и вправо. Осадчему был хорошо известен этот прием. Его применяли все подразделения спецназа. Он назывался «крючок». Сейчас боец пойдет «крюком» от правой стены к левой, прижавшись спиной к стене и контролируя все помещение. Оружие будет следовать за взглядом, словно третий глаз. Конечно же, он посмотрит и наверх.