Киоко. Милосердие солнца - Юлия Июльская

— Это ужасно!

— И всё же это правда.

— Но это против всех наших законов. Мы же чтим природу, в нас с младенчества взращивают любовь ко всему живому. Как можно…

— Киоко. Это нас, тебя и меня, так растили. А он был даже не из нашей области. Приехал из какой-то провинции далёкого Севера. Ты видела, как живут вне дворца. Ты видела, сколько страж в день эти люди спят, а сколько работают. Есть ли у них время взращивать любовь в своих детях? Есть ли время самим любить всё живое?

— Но… Да, Иоши. Я сама видела этих людей. И, как и ты, жила среди них. Многие из них лучше и добрее тех, что живут здесь, во дворце. И многие дети ласковее наследников знатных семей.

— И всё же, думаю, в нехватке любви и внимания они просто так познают мир. Я не верю, что напавший на Норико мальчик сделал это, потому что действительно понимал, что собирается причинить боль живому существу.

— Ты оправдываешь жестокость?

— Я лишь говорю, что и у неё есть причина. И она не обязательно прячется в том, чего боится Норико, — что бы это ни было.

— Ты стал… Другим, — признала Киоко своё беспокойство.

— Разве? — Он прижал её к себе и зарылся носом в волосы. — Всё тот же порабощённый тобой самурай.

— Мне всегда казалось, что есть нерушимые, незыблемые вещи, — продолжала она, стараясь не поддаваться его словам, не уходить от волнений. — Есть добро и зло. Есть жизнь и смерть. Есть хорошее и плохое. А ты вновь говоришь о том, что зло не такое уж зло. И я теряюсь в том, что по этому поводу чувствовать. Даже когда хочу с тобой согласиться, кажется, будто предаю всё, во что верила, предаю саму себя и то добро, которому так старалась служить.

— Просто мир сложнее, чем всем нам казалось, — глухо сказал Иоши. — Зло неотделимо от добра, как добро от зла. Я больше не верю в чистые помыслы. Все мы содержим в себе то и другое.

— Почему мне это кажется таким неправильным?..

— Потому же, почему я всю жизнь верил в то, что ёкаи — порождение зла. Непросто принять крах своих устоев.

— Но необходимо?

— А ты разве можешь оставаться верна тому, за что так долго держалась? Инари сказала, что ты должна принять необходимость жертв. Это ли не зло, что творится во имя добра? Если не принять, что все мы состоим из того и другого, а каждое наше деяние есть отчасти и благо и худо, ты просто погибнешь, ведь сама себя предаёшь.

Она повернулась, желая заглянуть в его глаза. Увидеть ту непоколебимость, с которой он говорит, поверить ему как себе и принять эту правду.

— Бремя правителя — извечные сложные решения, которые неизменно кому-то вредят. Вопрос лишь в том, кому ты продолжаешь служить и на чьи нужды опираешься, совершая выбор.

* * *

Юудай всегда любил время смерти — время, когда всё засыпает и всё обновляется. Время перемен. Время преддверия лучшего. Он знал: чтобы настал новый мир, старый должен погибнуть. И именно поэтому он сам повёл своих самураев по приказу Сузумы-сама в Нисикон, а оттуда — в Юномачи. Он верил сёгуну, потому что столь великий человек не мог ошибаться. И он верил людям, потому что сам был человеком. Юудай оставил провинцию Кекухоку — его мокудай был хорошо обучен — и направился освобождать земли Шинджу от постигшего их зла.

Отправился туда, где потерял всех своих воинов.

Его отряд наступал в числе первых, и — они это предвидели — чудовища были готовы. У стен Юномачи разожгли огонь, но он не смог стать препятствием. Самураи легко его гасили и проходили мимо горящих очагов. Но когда густой дым от потухших ветвей стал стелиться вокруг, стало ясно, что не сам огонь был их защитой. Что за дьявольское пламя это было, так никто и не узнал, но самураи падали прямо там, у стен, оглашая холмы страшными криками.

Те, кому повезло больше, погибли сразу. Они были достаточно близко, чтобы дым через нос и рот, через уши отравил их нутро, позволил истечь кровью и скончаться на месте. У других же, кто дожил до команды к отступлению, жизнь обернулась страданиями, и ни один лекарь не смог им помочь. Они, лишённые глаз и слуха, с облезающей кожей, мучились в агонии дни и ночи, пока спустя время не погибали, наконец освобождённые от измученных тел.

Юудай был там, в военном лагере. Даймё не позволил ему идти в наступление, сказав, что работа дзурё не может быть сведена к одному сражению, и тем самым спас Юудаю жизнь.

А потом его убили. Императрица, покровительствующая ёкаям, вынесла приговор и лишила жизни одного из лучших стратегов империи. Сёгун сам его выбрал и сам наделил властью, но она — женщина — решила, что имеет право на подобное.

У Юудая не было предрассудков, он женщин любил. И императорскую семью почитал, как и положено. Иначе он просто не мог. Но Мэзэхиро-сама, взявший на себя бремя власти после смерти рода Миямото, вызывал у него истинное восхищение. Вот кто знал, что нужно Шинджу, и не боялся действовать. Ему не хватило лишь немного времени, чтобы завершить начатое. Совсем немного…

И он был не одинок в своих мыслях. Многие, очень многие на Севере возмутились убийством Сузуму-доно, пусть он и сместил предыдущего даймё. Но тот сам был виновен, не хотел подчиняться сёгуну. Мятежник опорочил честь всей Северной области. А Юудай знал, что такое честь и благородство, пусть и не был благородных кровей. Он выгрызал себе место дзурё, выслуживаясь перед даймё, всю жизнь доказывая ему, что достоин, но только Сузуму-доно заметил его усилия, только он отдал ему Кекухоку.

А теперь всё под угрозой. Его владения, Северная область, вся Шинджу — они вновь там, где и начинали. Нет, всё даже хуже. Сёгуном стал полукровка, такого ни один император не мог бы допустить.

И не должен допускать.

Юудай не знал, отчего Первейший принял такое решение. Да и не хотел узнавать. Это было неправильно. Это приведёт к краху империи. Мэзэхиро-сама всё понимал, оттого и сражался с тем, что приняло облик дочери Миямото Мару. Не могла быть это она. Дочь рода Миямото не могла бы отречься от всего, что строили её праотцы.

Или могла?

Если и да, то ей не место на троне. Она враг всего, что дорого Шинджу. И как же горько, что сын такого великого человека,