Наталья Гончарова - Вадим Старк

В постскриптуме теща сообщает о намерении выслать в Петербург отобранные им в Яропольце книги: «Ваши книги, так же как и другие вещи, будут к вам высланы по первому санному пути при первой же оказии».

Чтением книги «Vie des dames galantes[76]» французского прозаика XVI века Пьера де Брантома, хроникера скандальных происшествий, будет навеяно очередное письмо Пушкина Наталье Николаевне от 6 ноября: «Повторю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничего так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. Радоваться своими победами тебе нечего. Курва, у которой переняла ты прическу (NB: ты очень должна быть хороша в этой прическе; я об этом думал сегодня ночью), Ninon говорила: II est écrit sur le coeur de tout homme: à la plus facile[77]. После этого, изволь гордиться похищением мужских сердец». (Известная парижская куртизанка Нинон де Ланкло, имя которой несколько раз поминается Пушкиным в письмах жене, носила волосы разделенными прямым пробором на две стороны, с завитыми длинными локонами, спускавшимися до плеч. Позднее, уже после смерти Пушкина, Томас Райт запечатлел Наталью Николаевну на портрете именно с такой прической.)

Приведя поучительный афоризм, почерпнутый, вероятно, из поддельных мемуаров Ланкло, Пушкин продолжает: «Подумай об этом хорошенько и не беспокой меня напрасно. Я скоро выезжаю, но несколько времени останусь в Москве по делам. Женка, женка! я езжу по большим дорогам, живу по 3 месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу — для чего? — для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнью мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности ect. ect. — не говоря об cocuage[78], о коем прочел я на днях целую диссертацию в Брантоме». Речь идет о 120-страничном трактате «Sur les dames, qui font l’amour et leur maris cocus»[79], которым открывается книга Брантома. Закончил Пушкин это последнее письмо Наталье Николаевне из Болдина словами надежды на возвращение в Петербург к Екатеринину дню — 24 ноября: «Желал бы я быть у тебя к теткиным имянинам. Да бог весть».

Заехав по пути в Москву и остановившись на несколько дней у Нащокина, Пушкин прибыл в Петербург даже ранее назначенного срока, 20 ноября. Приехав в новую квартиру у Оливье, он не застал жену дома — она была на бале; он поехал за ней и, как выразился в письме Нащокину, «увез к себе как улан уездную барышню с именин городничихи». В пересказе Нащокина эта история выглядела следующим образом: «Она была на балу у Карамзиных. Ему хотелось видеть ее возможно скорее и своим неожиданным появлением сделать ей сюрприз. Он едет к квартире Карамзиных, отыскивает карету Наталии Николаевны, садится в нее и посылает лакея сказать жене, чтобы она ехала домой по очень важному делу, но наказал отнюдь не сообщать ей, что он в карете. Посланный возвратился и доложил, что она танцует мазурку с кн. Вяземским. Пушкин посылает лакея во второй раз сказать, чтобы она ехала домой безотлагательно. — Наталия Николаевна вошла в карету и прямо попала в объятия мужа. Поэт об этом факте писал нам и, помню, с восторгом упоминал, как жена его была авантажна в своем роскошном розовом платье». Ничего этого в письме Пушкина нет; хотя он и мог при встрече вспомнить этот случай и описать подробности, но вряд ли до того, чтобы отметить наряд жены, мало его занимавший. «Роскошное розовое платье», скорее всего, впорхнуло в воспоминания Нащокина с акварельного портрета Натальи Николаевны работы Александра Брюллова.

Еще в 1833 году Пушкин предполагал отправить жену в Полотняный Завод, а самому уехать в Оренбург и Болдино, но она тяжело перенесла роды и долго выздоравливала, так что он уехал, как и намеревался, а Наталья Николаевна впервые осталась жить на ближних дачах, на Черной речке.

Только 15 апреля 1834 года, сразу после того как Наталья Николаевна поправилась после выкидыша и простуды, Пушкин отправил ее с детьми в Москву, откуда она думала съездить в Ярополец к матери, а затем провести лето в Полотняном Заводе. Сам же он остался в Петербурге для приведения в порядок дел по имениям и изданию «Истории Пугачева». Последнее должно было, как полагал Пушкин, обеспечить их деньгами на ближайшее время, а первое — на всю жизнь. Он сопровождал свое семейство до первой почтовой станции московского тракта Ям-Ижоры, записав на следующий день в дневнике: «16-го. Вчера проводил Н. Н. до Ижоры». Это была их четвертая разлука.

Вскоре по Петербургу разошелся слух, по поводу которого С. Л. Пушкин писал дочери, что ему «тошно слышать сплетни, постоянно распускаемые насчет Александра», и сообщал: «…знаешь ли ты, что, когда Натали выкинула, сказали, будто это следствие его побоев. — Наконец, сколько молодых женщин уезжают к родителям провести 2 или 3 месяца в деревне, и в этом не видят ничего предосудительного, но ежели это касается до него или до Леона — им ничего не спустят».

Расставаясь, Пушкин и Наталья Николаевна уговорились, что он приедет в Полотняный Завод, как только уладит все дела. Дела же затянулись, и только к Натальину дню ему удалось выехать из Петербурга. Четыре с лишним месяца разлуки оказались самым большим сроком, который они прожили врозь.

Для Натальи Николаевны это путешествие без мужа стало единственным за время их совместной жизни. Поскольку в этот раз разлучились они надолго, то больше оказалось и писем, которыми они обменялись, делясь всем, что их занимало и волновало. Всего от этого времени до нас дошло 25 писем Пушкина Наталье Николаевне из Петербурга и еще два из Болдина, куда он отправился один, оставив жену в Москве, так что встретились они уже в Петербурге.

По расчетам, Наталья Николаевна должна была добраться до Москвы на третий день к вечеру с ночлегами в Новгороде и Торжке, откуда Пушкин ожидал ее писем с дороги. Первое письмо пришло из Бронниц, первой станции после Новгорода, второе — из Торжка. Всего же, судя по ответам Пушкина, он получил от жены 17 писем и приписку к письму Натальи Ивановны — единственное дошедшее до нас ее послание Пушкину.

В первом же письме из Петербурга от 17 апреля он спрашивает: «Что, женка? каково ты едешь? что-то Сашка и Машка? Христос с вами! будьте живы и здоровы, и доезжайте скорее до Москвы. Жду от тебя письма из Нова-города; а покаместь, вот тебе отчет о моем холостом житье-бытье. Третьего дня возвратился я из Царского Села в 5 часов вечера, нашел на своем столе два билета на бал 29-го апреля и приглашение явиться на другой день к Литте[80]; я догадался, что он собирается мыть мне голову за то, что я не был у обедни. В самом деле в тот же вечер узнаю от забежавшего ко мне Жуковского, что государь был недоволен отсутствием многих камергеров и камер-юнкеров и что он велел нам это объяснить. Литта во дворце толковал с большим жаром, говоря: II у a cependant pour les Messieurs de la Cour des règies fixes, des règies fixes[81]. На что Нарышкин ему заметил: Vous vous trompez: c’est pour les demoiselles d’honneur[82]. Я извинился письменно. Говорят, что мы будем ходить попарно, как институтки. Вообрази, что мне с моей седой бородкой придется выступать с Безобразовым или Реймарсом — ни за какие благополучия! J’aime mieux avoir le fouet devant tout le monde, как говорит m-r Jourdain[83]». Пушкин по памяти не совсем точно цитирует г-на Журдена, героя комедии Мольера «Мещанин во дворянстве», который на иронический вопрос жены: «N’ irez-vous pas Fun de ces jours au collège vous faire donner le fouet à votre âge?[84]» отвечает: «Pourquoi non? Plût à Dien d’avoir tout à l’heure le fouet devant tout le monde, et savoir ce qu’on apprend au collège![85]»