Новый Мир. № 5, 2000 - Журнал «Новый мир»

Вехова пристально вглядывается в свои маленькие детские победы и поражения, в свои порывы к радости жизни сквозь будничное, привычное страдание и в свои завихрения злорадства, мучительства.

Драгоценным опытом становится и радость, сменившая боль, и вопли, которыми больной ребенок мстит взрослым за то, что они здоровы, или — едва выучившись читать — декламирует наизусть сказки Пушкина как раз во время мертвого часа, назло всем. И первое прикосновение к молитве:

«В гипсе спина болела меньше, чем на полу в избе, до больницы, я уже не кричала от приступов, спина просто ныла то сильнее, то тише, я плакала, когда менялась погода, и боль, как ночная мышь, начинала меня точить.

Одна больная сказала мне по секрету:

— Хочешь, научу тебя унимать боль?

Еще бы! Я очень даже хотела!

— Я научу тебя тайным словам. Ты их будешь повторять, когда тебе особенно больно, и тогда полегчает. Но это поможет, только если ты никому никогда не скажешь этих слов. Если скажешь хоть одному человеку, волшебные слова навсегда потеряют лечебную силу!

Она понимала, что ей может грозить, если я разболтаю, что она меня учила молиться. Но велика была ее доброта, она взяла верх над страхами. А я обрадовалась, что у меня будет моя собственная тайна, да еще волшебная!

Женщина прошептала мне на ухо:

— Запоминай! „Отче наш, иже еси на небесех…“, повторяй, запоминай, — велела она.

Слова были такие непонятные, я их никогда ни от кого не слышала… И я поверила, что они — волшебные. И действительно, они помогали мне перетерпеть ночи, когда все спят, а в темной палате бродят страшные сны и оживают боли. Слышны стоны и вздохи тех, кого грызут их боли-невидимки с железными когтями и раскаленными в аду зубищами…

Да, моя боль пугалась волшебных слов…»

И в самом деле, разве суть молитвы в понимании отдельных слов? А не в волшебстве целостного чувства, не в обращении к таинственному всемогуществу — над всеми причинами и следствиями? Разве в любой молитве на непонятном или полупонятном языке не встает один и тот же образ света, мерцающего во тьме? Разве суть не в самом обращении к этому свету, сквозь боль физическую и нравственную? Не в зажигании внутреннего «белого огня», пламени без дыма, в котором сгорает зло?

Не зря ведь было сказано: будьте как дети. Ребенку что-то доступнее, чем взрослому. Наверное, потому, что мир его мал, и целое в этом мире господствует над подробностями, и за отчетливо видимыми деревьями ребенок чувствует, угадывает волшебный лес. Секрет обаяния книги — в упорном поиске этого леса, волшебного смысла собственной жизни, всякой жизни — и смысла, не найденного в жизни отцом, которого Вехова смутно помнила, и матерью, совсем не запечатлевшейся в младенческом сознании. Живя у бабушки Жени, она вслушивается в каждый рассказ о маме, вглядывается в каждую фотографию, вчитывается в каждое письмо, вплоть до последней, в горячке набросанной записки мужу, бесконечно ее любившему и поехавшему за ней в ссылку: «Срочно вернись с ребенком в Москву. Когда мама освободится, отдай ей ребенка. Работай, женись. Живи!»

Да, проще всего сказать: ее погубило время. Но Веховой нужно дойти до глубинного смысла катастрофы. И она находит его в незначительном, на первый взгляд, эпизоде:

«Когда маме было три года, бабушка Женя привела ее в храм в Берлине. Девочка увидела распятие. Она вгляделась в лицо Христа с потеками крови от тернового венца, в Его руки, пробитые большими гвоздями, и начала кричать и плакать: „Злые люди! Злые люди! Зачем они Боженьку гвоздями прибили?“

Бабушка испугалась, что дочка слишком впечатлительная, и больше никогда не водила ее в храм. Она хотела защитить детскую ранимую душу и не знала, что раны Христа имеют врачующую силу. Чем больше человек о них плачет и думает, тем свободнее и сильнее становится незаметно для себя. Если бы из детских слез родилась любовь ко Христу, вся жизнь девочки пошла бы по другому руслу: ее характер сложился бы по-другому, ее защитили бы от отчаяния могущественные силы… И что бы с ней ни случилось, она не стала бы обрывать свою жизнь сама…»

Так же мягко Вехова вспоминает (но не забывает вспомнить!) атеистическую книжку своего отца-астронома, поверившего в науку, как в Бога, и изнутри любви приносит покаяние за ошибки поколения, захваченного пафосом «бесконечного развития богатства человеческой природы» и покорения обезбоженной вселенной. Ей очень важно, что умный священник разрешил отпеть самоубийцу: «Отвернулся и постоял, опустив голову, перед иконой Богородицы. А потом ответил, что моя мама не виновата ни в чем, потому что ее затравили, довели до самоубийства. С нее грех снят, он пал на того, кто ее довел до отчаяния, тем более что мотивы у нее были: спасение ребенка и мужа от ее собственной тяжелой участи. Значит, она принесла себя в жертву, за нас положила душу свою…»

Внутренний нерв книги — открытие заново «ценностей незыблемой скбалы», на вершине которой — трепетное прикосновение к священному, превосходящему человеческий ум. Эту вертикаль Вехова нашла для себя в Библии, другие находят ее в иных книгах. Буква мертва, только дух животворит, и этот дух веет в паузах между словами книги со скромным названием «Бумажные маки». Я думаю, эта книга поможет нам понять ошибки отцов и наши собственные ошибки.

Евгений Голлербах. К незримому граду

Религиозно-философская группа «Путь» (1910–1919) в поисках новой русской идентичности. Серия «Исследования по истории русской мысли». СПб., «Алетейя», 2000, 560 стр

За последние несколько лет история русской религиозно-философской мысли из белого пятна на карте превратилась в столь густонаселенную территорию, что на ней скоро яблоку негде будет упасть. Уже список использованной Евгением Голлербахом литературы свидетельствует, как много сделано в изучении этого пласта русской культуры XX века: переизданы сочинения крупных (и не очень) философов, описана деятельность многочисленных объединений и кружков, так или иначе связанных с религиозно-философской мыслью, опубликованы переписки философов и т. д. Монографии и статьи на «религиозно-философские темы» и вовсе не поддаются исчислению.

Однако первые конкистадорские попытки проникнуть на этот долгое время запретный материк носили в значительной мере прикладной характер: там рассчитывали найти (и продолжают искать до сих пор) ту идеологию, которая помогла бы то ли «возродить Россию», то ли поставить ее на свое место — и в том и в другом случае речь шла о попытках поживиться за счет чужого богатства. Книга Голлербаха демонстрирует совершенно иной подход, который в терминах прежней эпохи следовало бы назвать «буржуазным объективизмом»: нелениво и с чисто библиографическим спокойствием описывается история книгоиздательства «Путь», созданного М. К. Морозовой в качестве своеобразного продолжения деятельности московского Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева.

Оригинальность авторского подхода к истории русской религиозно-философской мысли, состоящая в том, что предметом изучения избрано не творческое наследие того или иного мыслителя или философское направление, а идейное издательское объединение, дает Голлербаху возможность восстановить горизонтальные связи внутри русской философии. «Путейцев» Голлербах классифицирует как неославянофилов, и отсюда появляется в подзаголовке столь современное словосочетание «новая русская идентичность». К счастью, дань моде этим подзаголовком и исчерпывается, поскольку содержание книги — вовсе не эта пресловутая идентичность, а прежде всего — тщательный источниковедческий обзор материалов по истории издательства. Описание источников развивается как бы в двух планах: в основном тексте книги — как путеводитель непосредственно по материалам, отражающим историю издательства (публикация книг, споры вокруг издательских планов, редакционная переписка, рецензии и отклики прессы и т. п.), в подстрочных примечаниях — как путеводитель по современным работам, относящимся к тем или иным аспектам данной темы. В результате и возникает тот новый жанр исследования, который автор предисловия А. В. Лавров удачно определил как «историко-культурная картография». Можно назвать ее также «путеводителем» или «семинарием» — и в каждом из этих определений будет свой резон. Книга может служить и как пособие по истории философии, и как основа для последующего научного углубления в предмет — на пространстве нескольких ее страниц вполне можно набрать материал для диссертации. Сводя воедино все доступные на сегодняшний день источники по истории издательства «Путь», ее автор стремится не столько изложить все, что он думает о нем, сколько все, что знает, открывая дверь тем, кто захочет узнать больше.