О тревогах не предупреждают - Леонид Петрович Головнёв

благородный, кристально чистый облик коммуниста Никитина вызывает у подчиненных желание всего себя без остатка отдавать делу, которому служишь. Этим объяснялись и успехи личного состава в учебе, службе и боевой деятельности. Коллектив по всем показателям боевой службы и учебы занимал первое место среди родственных частей.

И вдруг в политуправление округа пришло тревожное письмо. Секретарь парткома майор Измальцев информировал, что между новым командиром полковником Остапенко и его заместителями складывается ненормальная обстановка, которая начинает отрицательно сказываться на жизни и боевой учебе воинского коллектива.

— Вот что, Аркадий Васильевич, вы обобщали там передовой опыт, вам и разбираться с жалобой, — сказал Смирнову начальник организационно-партийного отдела политуправления округа полковник Казаков. — Оформляйте командировку.

— Это, Михаил Михайлович, не жалоба, а партийная информация, — уточнил Смирнов. — А если секретарь парткома забил тревогу, значит, дело не простое. С вашего разрешения, вылечу завтра.

— Вот и хорошо. Заодно посмотрите, как они готовятся к отчетно-выборному партийному собранию…

Уже в самолете Смирнов еще раз перечитал письмо майора Измальцева, подчеркнул те места, где излагаются факты. Сам тон письма — спокойный, рассудительный, деловой — понравился Аркадию Васильевичу. Но вывод… Вывод ему не совсем был понятен. Секретарь парткома писал:

«…Остапенко не проявляет к подчиненным такта, уважения, не хочет считаться с многообразными оттенками душевного состояния людей, не осознает воспитательных, нравственных последствий своих административных мер, каждого своего поступка. Все это разлагающе действует на коллектив».

Прикрыв глаза, Смирнов попытался представить внешность Остапенко. Высокий, худой, седые волосы, аккуратно стриженные под бобрик. Глаза красивые, темно-карие… И странная привычка смотреть не на собеседника, а чуть выше, поверх его головы. Сначала Аркадий Васильевич думал, что это у Дмитрия Львовича особая форма раскосости глаз. Но, понаблюдав за ним, понял, что таким образом он смотрит только на подчиненных. На старших по званию и служебному положению Остапенко глядит прямо, не мигая…

Смирнов уже несколько раз встречался с Дмитрием Львовичем. И каждая из этих встреч оставляла в душе Аркадия Васильевича чувство неудовлетворенности. Особенно неприятна была последняя. Она произошла год назад после ужина в кафе гарнизонного Дома офицеров. К Смирнову подошла миловидная чернявая женщина, извинилась, представилась женой полковника Остапенко, попросила выслушать ее. Времени у Аркадия Васильевича не было ни минуты, ему предстояла еще поездка на полигон, где одна из танковых рот выполняла огневое упражнение штатным снарядом. Он обещал секретарю парторганизации подразделения, что обязательно приедет и посмотрит, как коммунисты роты не на словах, а на деле показывают личный пример. Но увидев, как дрогнули губы женщины и глаза стали набухать влагой, согласился ее выслушать.

Начальник Дома офицеров провел их в своей кабинет, а сам вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

— Пожалуйста, присаживайтесь. Извините, как вас величать? — Смирнов сел напротив, стал рассматривать женщину.

Смуглая и черноокая, с пышными черными волосами, она казалась намного моложе своего возраста. Держалась робко и вот-вот готова была заплакать. Сжав пальцы рук в кулак, она прижала их к груди, не спеша заговорила:

— Галина Степановна меня зовут. Только боюсь я, если муж узнает об этой встрече, мне не поздоровится. Он такой, если что задумал — непременно сделает. Ничто его не остановит.

Она помолчала, собираясь с мыслями. Потом доверчиво посмотрела в глаза Смирнову и, успокоившись, начала свой рассказ.

— С Димой мы расписались более двадцати лет назад. У нас растут близнецы — Дима и Леша. Им по четырнадцать. Без них — давно бы сбежала к родителям на Полтавщину. А муж не понимает их, называет лоботрясами, груб в обращении. Дети отвечают ему недоверием, холодностью. Когда он приходит со службы, в квартире устанавливается напряженное ожидание: что-то сейчас выкинет отец. А он, по настроению, или мне разнос устраивает, или детям. Мне — за то, что не так посмотрела, не так что-то сделала, детям — за тройку в дневнике, за неопрятный вид или еще за что-ни-либо. И так каждый день. Вы скажете, что моральный климат в семье — это наше личное дело. Согласна. Но ведь что он сейчас задумал? Объявил сыновьям, что хватит им баклуши бить, пора к делу привыкать, ума-разума набираться. Решил их отправить в суворовское училище. Там его приятель служит, полковник. Они уже обо всем договорились. Ни у меня, ни у детей он совета не спрашивал. Это его не интересует. Он всегда все решает сам. Но теперь мое терпение лопнуло. Вместе с детьми уеду и я. Об этом прямо сказала ему. Он рассмеялся мне в лицо, сказал: никуда ты не денешься. И тогда я решила твердо — уеду. Только вы его к партийной ответственности не привлекайте. Не виноват он. Это у него характер такой… Тяжелый. Он сам из-за своего характера страдает… Вот все, что я хотела вам сказать.

Смирнов слушал ее, не перебивая, и все время боялся, что Галина Степановна вот-вот расплачется. Но она сдержалась, хотя ее тонкие пальцы, собранные в кулачки, побелели от нервного напряжения.

— Скажите, вы любите своего мужа?

— Мне жаль его. Хотя иногда он по-прежнему нравится мне. Да и дети тянутся к нему. Но, не встретив взаимности, с обидой отходят, занимаются сами собой. Они уже большие и по-своему одаренные. Дима — природу любит, гербарий собирает. Он — мягкий, улыбчивый. Леша — тот больше спортом занимается. Он сильный. Тридцать раз на перекладине подтянуться может. Но весь в батю — грубый, надменный. Им обоим отцовской ласки не хватает. Вот они и растут сами по себе. Такими разными, такими не похожими…

— Что же вы хотите от меня, Галина Степановна? — спросил Смирнов.

— Сама не знаю. Говорят, списки кандидатов в суворовское училище утверждают в политуправлении. Вот у меня и мелькнула мысль… А может, вы поговорите с мужем. Нельзя мне без детей. Не будет у нас семьи. А Дмитрий Львович без нас надломится. Жаль только, что он не понимает этого…

— Хорошо. Подумаю, чем вам помочь, — пообещал Смирнов.

Через два часа Аркадий Васильевич встретился с Остапенко на танковой директрисе. Стрельба шла хорошо, по графику. Дмитрий Львович был доволен и организацией занятия, и результатами огня танкистов. Он стоял на вышке и удовлетворенно потирал руки. Увидев представителя политуправления округа, он спустился по лестнице вниз, показал Смирнову сводную оценочную ведомость, не без гордости сказал:

— Рота вытянет ночную стрельбу на отлично. И днем мы вели огонь лучше, чем мотострелки. Вот вам логическое подтверждение того, что наш полк имеет прочную и стабильную огневую выучку. Мы на голову выше мотострелков. Лучше их не только стреляем, но и водим боевые машины. Согласны?

— Допустим, — ответил Смирнов.

— Значит, согласны. Так почему же первенство в соревновании отдали мотострелкам? Где