Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

«Хватит смотреть на солнце. Смотри вправо. Смотри в глубь тумана», – услышал я голос гельвета.

Так это туман, с облегчением подумал я.

«Это внезапный туман. Так что будь предельно внимательным», – ответил мне голос.

Я посмотрел направо и сначала ничего не увидел, кроме серой застывшей пены. Но скоро пена как бы заструилась и потекла, и в ней образовался словно коридор, стены которого раздвигались и уходили вдаль. В дальнем конце коридора я увидел какие-то не то фонтаны, не то водные столбы. А стоило мне сощуриться и начать присматриваться, как столбы эти будто засветились изнутри, то ли обледенели, то ли остекленели и стали напоминать некоторые – высокие колонны, а некоторые – целые башни.

«Не молчи! Рассказывай, что видишь!» – потребовал голос.

Я сказал, что вижу колонны и башни, и что они светятся.

«Похоже на тот сон, который ты мне рассказывал?» – спросил голос.

Я молча кивнул головой. – Действительно, Луций, было очень похоже на то видение, которое я сочинил (см. 12.XIV)

«Тогда заткнись и слушай!» – грубо велел мне голос.

Я стал прислушиваться, глядя в искрящийся коридор.

Сначала я ничего не слышал. Но башни вдалеке вдруг утратили свою прозрачность, почернели, а рядом с ними, вернее, позади них воздвиглось какое-то строение, темно-синего цвета, тоже уходящее своей вершиной вверх.

Тогда я услышал цокот копыт, скрип рессор и грохот колес – будто мы были не на озере, а где-нибудь в Нарбонне или в Испании, на имперской дороге, мощеной каменными плитами, возле крутого поворота, из-за которого невидимые и стремительные во весь опор неслись на нас боевые колесницы!

Взгляд мой скользнул в сторону колонн. И я увидел, что это уже не колонны, а тускло святящиеся темные фигуры – вернее, вытянутые вверх и слегка изогнутые то ли шеи гигантских лебедей, то ли змеиные шеи и головы гидры.

Резь возникла в глазах, и глаза стали моргать и слипаться. Дыхание перехватило. Мне показалось, что окружающий туман липнет к моему телу, впитывается в поры и там, внутри меня, будто склеивает мне легкие, сердце и печень. Мне почудилось, что серый солнечный туман как бы притягивает, всасывает и поглощает меня, и что скоро, очень скоро я растворюсь в нем и совершенно исчезну.

Я изо всех сил распахнул глаза и как можно шире разинул рот, чтобы набрать в грудь побольше воздуха и не задохнуться.

И очень издалека – и одновременно в двух шагах от меня – голос прокричал:

«Что видишь?! Рассказывай! Не молчи! Говори, проклятый заика!!»

Я слова не мог вымолвить. Но видел все четче и яснее. Там, в конце коридора, башни, стены и шеи-колонны вдруг слились в бесформенную синюю массу, и это синее и шумное рванулось и понеслось по серому проходу, окруженное сверкающими водяными брызгами или облепленное светящимися прозрачными мошками.

Грохот и скрежет стремительно и угрожающе нарастали. И мне почудилось, что на нас несется гигантская волна, в которой пена – кони, молнии по бокам – колеса, а сама волна – страшная колесница.

«Несется!.. На нас!.. Сейчас раздавит!..» – прохрипел я.

«Пригнись! Ложись! На дно лодки!» – над самым ухом у меня закричал голос, так громко, что я на некоторое время оглох.

Я резко подался вперед и ударился лицом о что-то жесткое и твердое.

И зажмурился от неожиданной боли.

А когда разлепил глаза, обнаружил, что сижу на дне лодки, обхватив руками ноги Рыбака и уткнувшись в них лицом.

Я поднял взгляд, и увидел лицо моего спутника. Лицо это улыбалось, а губы двигались и произносили какие-то слова, которые я, оглушенный, не слышал.

Я посмотрел в сторону и – представь себе, Луций! – увидел вокруг себя поразительную ясность: то есть ни малейших следов тумана, а наш, гельветский берег так четко просматривался, что можно было пересчитать лодки возле причала.

«Куда всё делось?» – спросил я, и тут же ко мне вернулся слух. То есть сперва я услышал свой собственный вопрос, а потом – ответ Рыбака, который сказал:

«Мои ноги – не самое мягкое место, чтобы в них биться лицом… Смотри, ты разбил себе нос».

Я провел рукой у себя под носом, и палец слегка испачкался кровью.

Но нос мой меня не интересовал.

«Куда всё делось?» – повторил я вопрос.

Рыбак рассмеялся, развернул лодку и стал грести в сторону деревни.

Я озирался по сторонам, не видя ни малейших следов тумана.

«Раз – и нет ничего… Разве так бывает?» – спрашивал я. А Рыбак молчал и то пожимал плечами, то покачивал головой. И пристально меня разглядывал, то ли удивленно, то ли лукаво, то ли торжественно, – такое у него было странное выражение лица, но взгляд был зеленым и детским.

Потом вдруг бросил весла и сказал:

«Хватит вертеть головой. Шею свернешь… Рассказывай, что видел».

И я, почти не заикаясь, стал описывать ему туман, коридор, колонны и башни, которые затем превратились в волну-колесницу.

Гельвет слушал меня, подставив левое ухо, а лицо отвернув в сторону, глядя на юг, в сторону Генавы, туда, куда медленно двигалось солнце.

Я кончил рассказывать и воскликнул:

«А ты, что, ничего этого не видел?!»

«Если б я видел, я бы не спрашивал», – усмехнулся Рыбак и поднял глаза к небу.

«Ты, что, и тумана не видел?»

«Тумана при такой погоде никогда не бывает. Неужели не ясно? – ответил гельвет и стал разглядывать свои руки. А потом виновато произнес: – Я пошутил. А ты, маленький глупый римлянин, поверил хитрому старому галлу».

Я замолчал, пребывая, как можно догадаться, в полной растерянности.

Рыбак же снова взялся за весла и стал грести в сторону берега и деревни.

И по-прежнему избегал смотреть на меня. Но время от времени, через большие промежутки, словно для самого себя произносил загадочные фразы.

«Каждый чувствует и видит то, что ему дают слышать и знать», – сначала произнес он.

Затем изрек:

«Тумана не было. Был древний Кромм, скрытый во множестве туманов».

Потом провозгласил:

«Туман – это путь в гатуат. Если туман внезапный. Если вокруг и внутри светит солнце, и никто из обычных людей не видит тумана».

Не то приготовили… Нет, я никого не виню. Я просто прошу заменить… Сейчас объясню. Муку уберите. Принесите полбу и соль. Вместо ладана – мирру. И красный шафран… Огонь погасите, сучья сбросьте и тщательно протрите алтарь. Принесите сухой лавр… Нет, я сам зажгу… Не торопитесь. Я никуда не спешу. Я пока прогуляюсь в заднем саду… Ты слышишь, Перикл? Я говорю: успокойся и действуй! Призови на помощь Сократа. Может, он мне фиалок достанет?…

Глава тринадцатая

Охота за силой

I. Поверишь ли, Луций? Я действительно почти перестал заикаться, тогда, в день представления туману. Ну, разве что иногда увеличивал промежутки между словами. Не заикался, когда прощался с Рыбаком. Не заикался, когда вернулся домой и стал отвечать Коризию, который в этот день был особенно приветлив и словоохотлив.

Лусена, напротив, была мрачной и какой-то одеревенелой. Но она, разумеется, тут же услышала, как я разговариваю и не заикаюсь. И, собравшись с духом – я видел, какое усилие она над собой сделала, – мачеха-мама моя подошла ко мне и зашептала:

«Сыночек… Как ты?… Сыночек… дорогой…» – Больше она ничего не могла сказать и только гладила и ласкала меня взглядом, в котором медленно набухали тяжелые и светлые слезы.

«Да, мама, похоже, я перестал заикаться», – радостно объявил я и принялся рассказывать: я, дескать, познакомился с одним гельветом или каким-то галлом, рыбаком по профессии, который уже давно обещал вылечить меня от заикания, водил меня в святилища к своим богам…

Рассказывал я в самых общих чертах, не перечисляя ни богов, ни «долины», ни странные методы моего «доктора». И очень немногое мне удалось поведать Лусене, так как лицо ее вдруг перестало улыбаться, слезы мгновенно высохли, и каким-то глухим, неласковым и словно чужим голосом Лусена произнесла:

«Гельвет?… Вылечить?… Невозможно. Это только само может пройти. Даже я, твоя мать, не могу тебя исцелить».

И, отойдя от меня, в тот день старалась больше со мной не разговаривать.

А я решил пораньше лечь спать, так как испытывал большую усталость.

Проснувшись на следующее утро, я, однако, обнаружил, что опять заикаюсь и т-т-так же с-с-сильно, как и п-п-п-прежде.

Я тут же побежал в деревню к Рыбаку. Но того не было ни на озере, ни в доме. И дверь его мазанки была заперта на три замка и на три засова – так он обычно закрывал свое жилище, когда на несколько дней покидал деревню.

Он не появился ни через три дня, ни через десять дней. В этот раз гельвет исчез почти на целый месяц.

II. В начале июня, как ты знаешь, день моего гения. Стало быть, в июньские ноны, когда в Риме на Квиринале чествуют Семона Санка или Дия Фидия, твоему, Сенека, ученику и школьному приятелю, Луцию Понтию Пилату, исполнилось четырнадцать лет.

А в третий день после нон, который в Риме посвящен Тибру и который празднуют – помнишь? у Овидия Назона: