Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

Гельвет так опешил, что остановился посреди леса.

«А зачем меня как-то называть?! – воскликнул он. – Ты что, от этого заикаться перестанешь?… Ну, если приспичит, называй меня Доктором. Врачом я тоже когда-то был».

И зашагал по тропинке, на меня не оборачиваясь.

И лишь когда часа через два мы выбрались из леса и пошли вдоль дальних гельветских полей, наставник мой участливо ко мне обернулся и доверительно сообщил:

«Сейчас мне только одно известно. Корни твоей беды таятся в тумане… Туману тебя надо представить. Неужели не ясно?»

Мне, разумеется, не было ясно. Но я на всякий случай кивнул головой. А гельвет сказал:

«Больше не смей приходить в деревню. Я сам за тобой зайду».

XVI. Дней семь я ждал, пока он за мной зайдет.

Потом стал прогуливаться в сторону деревни, надеясь, что Рыбак встретится мне по пути. (Хотя он запретил мне называть себя Рыбаком, с твоего позволения, Луций, я буду по-прежнему его так именовать, дабы не вносить путаницы в мои воспоминания об этом человеке). Не доходя несколько стадий до деревни, я разворачивался и шел назад к Новиодуну.

Так я прогуливался семь или восемь дней. И, клянусь ласковой улыбкой Фортуны, всякий раз озеро было покрыто туманом, разной плотности и глубины.

Рыбака я ни разу не встретил.

Потом наступили солнечные и пронзительно ясные дни, – то есть солнечные лучи так ярко и далеко пронизывали озеро, что становились видны деревья и даже большие кусты на противоположном, аллоброгском берегу Лемана.

Тут я перестал прогуливаться в сторону деревни и ожидать Рыбака.

И вдруг рано утром Диад, раб Коризия, нашего хозяина, взбегает по лестнице на второй этаж – Лусена в это время внизу готовила завтрак, – подмигивает мне и шепчет: «Орел не любит ждать».

«Что такое?!» – Я вздрогнул от неожиданности.

А Диад, подмигивая и гримасничая:

«Какой-то гельвет только что постучал в лавку. И велел сказать молодому господину, что орел не любит ждать. Он дал мне монетку и велел в точности передать эти дурацкие слова».

Я хотел тут же сбежать вниз. Но Диад преградил мне дорогу и строго предупредил:

«Нет, нельзя! Он уже ушел! А тебе велел исчезнуть так, чтобы никто в доме не заметил. Ни хозяин, ни госпожа. Он сказал: даже ты, Диад, не должен заметить, как молодой господин исчезнет из дома».

«Куда «исчезать»? То есть куда идти-то?» – в растерянности спросил я.

А Диад снова стал гримасничать и подмигивать. А потом объявил:

«Он что-то еще про лебедя сказал. Типа того, что «лебедь на прежнем месте». Или как-то еще. Я в точности не запомнил. Потому что в этот момент он дал мне монетку. А мне давно не давали монеток. И я стал ее разглядывать. Знаешь, господин…»

«Замолчи. Я всё понял», – прервал я разговорчивого раба.

Мне пришлось позавтракать. Иначе Лусена заметила бы мое «исчезновение».

Ничего не сказав матери, – она и так знала, что каждое утро после завтрака я отправляюсь на прогулку, – я вышел через маленькую дверь на кухне.

Никто не ждал меня возле лавки.

Никого не было и в городском порту.

Я побежал в сторону гельветской деревни.

Утро, как и в прошлые дни, было ослепительно ярким и пронизывающе ясным. Противоположный берег Лемана был как на ладони.

(2) Рыбак сидел в лодке возле деревенского причала. Рядом с ним стоял серый лебедь. В этот раз он показался мне каким-то особенно громоздким и взъерошенным.

Рыбак разглядывал свои руки и вроде бы не заметил моего появления. А лебедь горделиво откинул назад голову, открыл хищный клюв и медленно двинулся в мою сторону. Я попятился.

Но тут Рыбак, продолжая разглядывать руки, сказал:

«Он не тронет. Стой на месте».

Я на всякий случай сделал еще два шага назад. А потом замер и вытянул руки по швам.

«Не бойся. Я его предупредил, что ты наш, с нашего гатуата. Но ему надо тебя обнюхать». – Рыбак зачем-то сжал кулаки и, хитро прищурившись, стал смотреть в мою сторону.

А лебедь подошел ко мне, вытянул шею, так что его клюв оказался перед самым моим носом. Я увидел большие, изумрудного цвета глаза птицы… – Ты, Луций, когда-нибудь видел лебедя с изумрудными глазами?… – И эти зеленые глаза смотрели на меня будто бы с пониманием и с жалостью.

Я невольно зажмурился. А когда снова открыл глаза, увидел, что лебедь отошел от меня и по тропинке отправился в сторону деревни.

Я глянул на Рыбака. И тот в ответ на мой взгляд:

«Он с нами не поедет. Ему велено идти в деревню и охранять дом».

Ты, Луций, когда-нибудь видел лебедя, которому поручают охранять жилище?

Естественно, я с еще большим удивлением глянул на Рыбака. А тот с усмешкой:

«Чего таращишься? Еще недавно этот лебедь был собакой. И никак не может привыкнуть, что он теперь лебедь… Ладно, садись в лодку».

Я подошел к Рыбаку и честно признался:

«Я не могу. Меня укачивает».

«Не болтай глупостей», – перестал усмехаться Рыбак.

«Я не болтаю… У меня это с детства. Меня укачивает от одного вида…»

«Со мной не будет укачивать, – строго прервал меня гельвет и ласково добавил: – Я дам тебе конфетку».

Я подчинился и сел в лодку.

Рыбак протянул мне желтый шарик и велел положить в рот.

У шарика был медовый вкус, и я попробовал протестовать:

«От меда меня будет еще сильнее укачивать».

«Это не мед», – возразил гельвет, отвязал лодку, оттолкнулся веслом от деревянных мостков. И мы поплыли.

Я сидел на корме. Рыбак – на средней скамейке, за веслами, лицом ко мне.

«Соси шарик. А если действительно будет укачивать, смотри на солнце», – велел мой наставник.

Я попытался поднять взгляд навстречу яркому утреннему солнцу. Но Рыбак улыбнулся и уточнил:

«Да нет, не на то солнце. На то, что у меня на груди». – И он показал на золотую застежку в форме колеса, которая скрепляла его серый плащ.

Я принялся смотреть на фибулу, и ей-богу, Луций: меня совершенно не тошнило и ничуть не кружило мне голову, хотя я чувствовал, что лодку всё сильнее и сильнее качает, по мере того как мы отдаляемся от берега.

«Ты первый римлянин, который сидит у меня в лодке», – через некоторое время объявил мне Рыбак.

Не противоречия ради, а чтобы поддержать разговор, я осмелился возразить:

«Нет, Доктор, я видел еще одного римлянина. Ты посадил его в лодку. И вы поплыли».

«Когда видел?» – быстро спросил рыбак и перестал грести.

«В прошлом году. Он был не из города. Помнишь, он принес тебе поросенка…»

«Не болтай глупостей!» – вдруг сердито сказал Рыбак и снова взялся за весла.

Лица его я теперь не видел, так как зависшее над далекими Альпами солнце слепило меня своими острыми лучами. Но по резким движениям весел я мог заключить, что рассердил гельвета своими воспоминаниями.

Через некоторое время Рыбак сурово произнес:

«Раз и навсегда запомни! Я не общаюсь с римлянами. Тем более не сажаю их в свою лодку! Ты – первый. Неужели не ясно?!»

«Ясно, Доктор». – Я тут же покорно согласился.

Некоторое время гребки были по-прежнему грубыми и резкими. Затем стали смягчаться.

«Ты – первый, – сказал Рыбак, словно продолжая прерванную мысль. – Потому что ты еще мальчик».

Я поспешил почтительно кивнуть.

Гребки стали еще более плавными, и гельвет проговорил:

«Потому что ты сирота и заика. А кельты жалеют сирот и не любят заик».

Я постарался приветливо улыбнуться.

Еще через некоторое время Рыбак почти ласково спросил меня:

«Ну, как? Не укачивает?»

«Совсем немного… Ка-апельку…», – соврал я, чтобы вызвать к себе еще большее расположение, потому что на самом деле я чувствовал себя превосходно.

«Соси шарик и не верти головой», – велел гельвет.

«Шарик уже давно… кончился», – сказал я.

«Тогда смотри на солнце. На солнце у меня на груди, – сказал Рыбак и добавил: – Скоро начнется туман».

Еще рез повторяю, Луций: ясность вокруг нас была поразительная. А потому то, что началось потом, с трудом поддается описанию.

(3) Сперва будто вспыхнула и яростно засветилась фибула на груди у гельвета. Я тут же подумал: Что это она так засверкала? Ведь Рыбак сидит спиной к солнцу.

Я поднял взгляд и увидел, что небо над головой выцветает, словно его задергивает некий прозрачный занавес. И занавес этот быстро мутнеет, сереет, плотнеет и опускается на меня и на озеро.

Я посмотрел на воду и увидел, что так же мутнеет, выцветает и исчезает окружающая нас вода. А ее место занимает теперь какой-то пухлый и рыхлый полог, похожий на пену от кипящего молока, но серую и застывшую.

Я глянул на Рыбака, и заметил, что его фигура тоже как бы растворяется в окружающем пространстве: сначала в солнечном мареве зарябила и расползлась голова, затем исчезли руки с веслами, затем – ноги. А следом за этим борта лодки словно размякли, оплыли и легли на воду.

Представляешь, Луций? – Я это до сих пор очень живо себе представляю!

И вот, когда всё вокруг опухало, выцветало, серело и растворялось, брошь на груди у моего спутника становилась всё более рельефной, сверкала золотым своим ободом и каждой спицей своего колеса, и резала мне глаза чуть ли не до боли.