Мне доставшееся: Семейные хроники Надежды Лухмановой - Александр Колмогоров

Даже маленькая принцесса крови Кайономия, которую я видела в одной из школ, и та на вид решительно ничем не отличалась от своих подруг. Директор рассказал мне, что когда по праздникам ученики приходят навестить его и поздравить, то только тогда проявляется громадная сословная разница по цене и качеству материи и украшений на них. Но даже и в этом случае учителя стараются советом сдерживать в подростках всякое щегольство. «Школа ровняет все недостатки и выделяет только сокровища ума и души» — это аксиома!

Дети относятся к каждому посетителю без малейшей робости или жеманства.

Нет ни насмешек, ни любопытства. Все весело радушны и на каждый вопрос, предложенный посетителем через учительницу, отвечают охотно и бойко.

Что поражает в гимнастике и танцах — удивительная дисциплина и способность малышей к одновременности движений. Всё делается в один звук, в один миг. Вы поражены чем-то единым, слитным, цельным, как будто всю эту разнохарактерную группу приводит в движение один механизм. Все глаза устремлены на учителя, каждый старается сделать движение как можно лучше и отчётливее. Напряжённо-сосредоточенное внимание объединяет всех в одну волю и как бы в одно тело…

«Какая самая счастливая страна на свете?» — спрашивает учитель географии на уроке, и весь класс в голос отвечает — «Япония!». «Почему?» «Потому, что в ней царствует свобода и справедливость!» «Кто самый великий человек в мире?» «Того!»[631] — гремят детские голоса, и имя его пишется на доске по-английски упрощённым японским шрифтом и китайскими иероглифами. И так, что бы ни преподавали, о каком бы предмете ни шла беседа, везде красной нитью проходит восхваление Родины. И в песне, с которой в перерыве учения мальчишки высыпали из класса, звенело всё тоже: «Из всех цветущих деревьев нет краше цветущей вишни. Из всех сословий славного народа японского нет выше благородного воина. Слава, слава ему, Банзай!..»

Религия в школах не преподаётся совсем. Она заменяется сознанием разума, включающим три основных понятия: почитание умерших предков и старание поддержать покой их душ честными и добрыми делами; любовь к Родине, готовность отдать за её процветание и славу свою жизнь и имущество; развитие в себе трудолюбия, честности и довольства своим положением.

Вот качества, которыми японская школа в корне отличается от всякой европейской. Из недостатков, с нашей точки зрения, производит неприятное, хотя и поверхностное, впечатление это полное отсутствие носовых платков не только у школьников, но и у преподавателей. Второе — это европейский костюм преподавателей, оставляющий желать лучшего, но претендующий на придание себе особой важности[632].

…Японцы усваивают только те достижения европейской культуры, которые могут идти на пользу и развитие самой Японии, не расшатывая её устоев и не изменяя ни в чём коренном. Из всего взятого ими от Европы они учатся извлекать максимальную пользу, как сок из плода. Новое и необычное умело используется, но вовсе не ассимилируется в их жизни. Японец всегда остаётся самим собой, как высоко он ни был бы цивилизован.

На «…Цитяне» первым классом ехало 10 японцев. Это были представители высшей бюрократии, направлявшиеся в столицы старой Европы для совершенствования в языках, изучения порядков почтово-телеграфного и медицинского ведомств. Все прилично говорили по-английски, некоторые по-французски и по-немецки. Это были в полном смысле слова джентльмены, но… только от 11 утра и до 10–11 вечера. К обеду все выходили в смокингах с цветком в петличке. Их мягкие тонкие рубашки были изящны, галстуки завязаны идеально, и только раскосые, жёсткие или лукавые глаза да редкая щетинка коротких усов, торчавших, как кисточки в дешёвых детских красках, непокорная чёрная щетина волос головы, жёлтая кожа и широкие скулы выдавали их настоящую расу. За столом они безукоризненно ели вилкой и ножом все европейские кушанья.

Зато от 11 вечера до 10 часов утра это были самые дикие макаки, казалось, только что сорвавшиеся со священных гор Ниско. Меня и других дам, занимавших каюты рядом с японцами, капитан предупредил просьбою не выходить на нашу верхнюю палубу до 11 утра, так же, как вечером и ночью. Причина тому была очень простая. Японцы, находя, что в каютах слишком душно, выходили на свою палубу и спали совершенно голыми, подостлав под себя халаты. Каждое утро они в таком же первобытном костюме занимались там спортивными играми и гимнастикой с таким хохотом, криком и визгом, что весь громадный «Цитян» знал — японцы играют. В честь победителя раздавались дикие, гортанные крики, напоминавшие всем нам (европейцам), что это потомки самураев.

Замечательно, что любой японец после 12 часов дня бросался поднять даме уроненный платочек и галантно при какой-нибудь остановке парохода подносил ей цветы. Но утром, пока он был японец, не обратил бы внимания, если бы она упала, поскользнувшись на палубе. Теперь, по его понятиям, это была только женщина, то есть существо настолько низшее, что в общественном мнении стыдно было бы мужчине обращать внимание на её присутствие.

Надо было видеть японцев, когда они с восторгом снимали с себя лакированные башмаки, английские шёлковые носки и, засунув босые ноги в деревянные колодки, цокали ими с особым наслаждением по настилу палубы. В эти часы свободы это были настоящие дети своей страны, своего солнца, истые ненавистники каждого европейца.

Вот и оказывается, что японец, органически связанный со своими предками, землёй, обычаями, сумеет действовать по-европейски везде, где ему необходимо будет конкурировать. Именно этим-то он и силён. Познавая Европу, он не перестанет страстно любить свою страну и считать её неизмеримо выше всех других…

…В Киото я попала на урок европейских танцев в одной из женских школ. Пары построились, начиналась кадриль. Ни грации, ни одного раскованного движения. Каждая танцует совершенно так, как другая, и все совершенно так, как учитель. Всё делается отчётливо, весело, в такт. Но это лишь танцевальное упражнение на европейский манер.

Вот когда японская гейша танцует свой священный танец, когда на согнутых коленях она идёт неслышными шажками и замирает в самой невозможной, нелепой, на ваш взгляд, позе, она солидарна с тем, что делает. Её душа трепещет в каждом повороте головы, в каждом вывернутом пальце.

И глядя на японок, танцующих кадриль, и на скачущего между ними учителя, мне вдруг стало страшно. Да, если бы пустить несколько таких пар в наш бальный зал, то они нисколько не смущаясь, ни минуты не сомневаясь, что танцуют именно так, как надо, смели, столкнули бы в кучу всех наших танцующих mondein.[633] И поле битвы, как и бальный зал, остались бы бесспорно за ними…