«Додж» по имени Аризона - Андрей Уланов

Ладно.

Дальше уже не так интересно было. Пришлось, конечно, еще по замку побегать взмыленной савраской, да так, что и не заметил, как вечер наступил. А вечером…

Я сначала вообще на этот праздник идти не хотел. Потом подумал — а почему бы и нет. Тем более что от Рязани, по всему видать, по-хорошему было не отвязаться — вбил человек себе, как говорил его тезка Аваров, «мысэл» в голову — и хоть ты кол на ней после теши.

Ладно. Вышли мы во двор, там уже трибуны — все-таки их весь день сооружали — готовы, тканью обтянуты, народ на них вовсю ломится. Вокруг всей арены получившейся товарищи с факелами почетным караулом стоят — в общем, параду быть!

— Ну что, — спрашиваю Кольку, — пойдем себе место отбивать?

Рязань по случаю праздника вырядился. Камзольчик новый синий — на ощупь почти как шевиот — нацепил, бляхи все полагающиеся. И аккордеон тоже не забыл.

— Не, — говорит, — наверх нам лезть ни к чему. Да и видно оттуда будет хуже. У меня другая идея была.

— Мне твои идеи… — говорю, — с меня и одной хватило для ознакомления.

— Во-он там, справа, — показывает, — видишь?

— Вижу. Бревно. Небось еще и деревянное.

— На него и сядем. Только сначала подкатим поближе.

Ну… гениальное техническое решение, просто сказать нечего. Странно, что он бочонок из замка приволочь не попытался. А то бы поставили рядом да булькали кружками.

— Слушай, — спрашиваю, — а аккордеон ты зачем приволок? Тоже выступать собираешься?

Рязань мяться начал.

— Да я, — смущенно так бормочет, — в общем-то не собираюсь. Разве что попросит кто.

— Ну-ну.

— Брось. Мы ж дворяне, кто нам чего сделает?

Тоже мне, думаю, боярин морской.

Кое-как подтащили мы бревнышко к факелоносцам, сели. Со стороны, наверное, прямо две кумушки деревенские на завалинке — только стакана семечек недостает для полноты образа. Народ окружающий косится, но не комментирует. То ли дворянам и впрямь такие выходки с рук сходят, то ли это они конкретно к Колькиным выкрутасам притерпелись.

Я еще головой повращать успел на предмет высматривания знакомых лиц. Разглядел комбрига в этой… королевской ложе и там же Виртиса засек — фигура у их сиятельства характерная, не спутаешь. А больше никого, как ни старался. «Цейс» бы… да не захотел я его с собой тащить. Толпа все-таки. Второй бинокль, если что, мне выдадут веков так через пять-шесть, когда товарищи с бородами технологию как следует отработают.

А потом коротко протрубили трубы, и на арену вышел дедок в ярко-красном — «коронный герольд», Рязань шепчет, — с седой окладистой бородкой. Прошел на середину, дождался, пока шебуршение в толпе окончательно стихнет, развернул перед собой первый метр свитка, который в руке держал, и начал:

— Сего дня, волею Ее Королевского Высочества принцессы Дарсоланы и Светлых Богов наших…

Голос у него был хорошо поставлен. Не хуже, чем у товарища Левитана. А вот с текстом дело хуже обстояло. Пока он свиток до конца дочитал, у меня глаза сами по себе схлопываться начали. А ведь, бывало, за немецким передним краем, где битый час ни одна травинка не шелохнется, наблюдал с рассвета до темна. Потому как раньше никуда с нейтралки не денешься.

Что-то, наверное, есть во всех этих официальных славословиях такое, гипнотическое. С дополнительным усыпляющим эффектом. Интересно было бы на практике проверить. Взять, скажем, какую-нибудь пластинку с речами фюрера и весь день перед атакой через громкоговоритель транслировать. Пластинку, кстати, можно еще и придерживать для достижения дополнительного занудства. И еще…

Стоп, думаю, что-то я растекся… мыслью по древу.

Товарищ в красном наконец зачитку завершил, поклонился — у меня руки сами по себе аплодировать дернулись, хорошо, опомнился вовремя — и ушествовал. А вместо него вышел эдакий старичок-боровичок, в шляпе типа «мухомор» и балахоне цвета пыльной паутины. Стал, повел посохом — я еще краем глаза заметить успел, что люди по сторонам все подобрались, шеи повытягивали — напружинились, как Витя Шершень говорил, — и вверх ракеты осветительные рванулись, золотистые. Взвились над замком и — бабах! — разорвались. Хорошо разорвались, так что замок тряхнуло и даже наше бревно подпрыгнуло. Или показалось, у меня же первый порыв был — «Воздух!» заорать и в щель нырнуть. А небо запылало от края до края — в смысле, от стены до стены, дело-то во внутреннем дворе было.

Салют, ежкин кот! Фейерверк! Их бы… под залп «катюш» разок, живо бы научились иллюминацию устраивать.

Это я, конечно, сгоряча подумал. А чуть погодя, когда отошел маленько и перестал за бревно хвататься, так мне и вовсе нравиться начало. Старичок-боровичок и в самом деле отличным мастером по этому делу оказался. Он и лошадок огненных по небу вскачь пускал, и облака разноцветные, с подсветкой, а под конец выступления соорудил уйму жуков-светляков и изобразил… ну, даже не знаю, как назвать… столкновение галактик, вот. Было в этом зрелище что-то космическое.

Так что, когда он закончил и поклонился, — орали мы с Колькой не хуже всех остальных.

Следом за ним двое выступали — маг и воин при мече и в кольчуге. Они, как я понял, какую-то историю в лицах представляли, Гамлета местного. Маг из дыма всяких чудищ выколдовывал, одно другого рогатее и зубастее, ну а воин этих чудищ, само собой, в капусту рубил. Оно конечно, чего ж дым не порубить, он-то отстреливаться не станет.

Дальше стайка девушек выскочила — группа местного народного танца. Ну а за ними и вовсе разномастный народ повалил. Кто во что горазд. Коротышки с бородами, которые гномы, те топорами доспехи всякие рубили, а на сладкое — железный брус расшалили, сантиметров двадцать в поперечнике. Я прикинул — ствол «тигру» таким топориком без проблем можно отчекрыжить.

После гномов какой-то местный чтец-декламатор вылез. Или поэт. Я так и не понял, свое он творчество читал или что-то каноническое. Скорее второе, потому как на вид парень молодой, лет двадцать с хвостиком, а текст уж больно тягучий и унылый.

Я даже заскучал.

И тут Кара выходит.

Платье на ней… то еще. Сверху треугольник алый, узенький, а юбка багряная хоть и прикрывает кое-как колени, но такая воздушная — при каждом повороте до ушей взлететь норовит, и видно ее насквозь. А на ногах ничего, босая.

Вышла она так на середину, кивнула коротко, словно перед схваткой рукопашной, — за кругом кто-то то ли в бубен, то ли в барабан застучал — и пошла.

Я смотрю — и волосы у меня потихоньку шевелиться начинают, и бросает меня то в жар, то в холод.

Чтобы так танцевать… Не могу, слов у меня нет такое описать. Уж не знаю, чей это там дар, бога или богов местных, а только дается такое — раз в сто лет, да и то не подряд.

У нас так разве что цыганки могут, или вот еще испанку одну видел в фильме про интербригады. Но им до Кары, как луне до солнца — свет, да не тот.

А глаза у рыжей полузакрыты, и она даже не идет, а… перетекает, точь-в-точь как пламя. И не то пламя, что от костерка походного, а такое, что до небес, бешеное — не смей подходить! Такое над горящим домом встает! Или над самолетом подбитым, когда его летчик вместе с бомбами на цель направляет!

Ради такого специально родиться нужно. Когда стоишь, словно на краю бездонной пропасти и каждой этой секундой упиваешься. И остановить тебя не может ничто. У меня похожее чувство только один раз было, когда мы с пятого раза в траншеи на высоте ворвались, но там просто злость пьянящая от воронок, от крови, от снега опаленного, а здесь — счастье.

И вдруг дробь барабанная оборвалась. Кара посреди круга замерла, глаза медленно открыла, огляделась. Я только хлопать приготовился, гляжу — а она прямо ко мне идет и руки навстречу протягивает.

Тут Колька меня в бок кулаком пихает.

— Вставай, — шепчет, — и иди к ней. Нельзя сейчас отказываться.

Встал я, в голове черт знает что творится. Что же мне, думаю, изобразить-то такое? Я же городской, плясать в жизни не учился, это деревенские наши что хочешь изобразят — хоть вприсядку, хоть камаринского. А я разве что какой-нибудь фокстрот, да как после такого…

И вдруг вспомнил. Я, когда за год до войны пару недель в танцклассе отирался, нам учитель один раз танго показал, не то, что у нас танцуют, а настоящее, аргентинское. Один раз я его видел, да и то… а-а, была не была.

— Слушай, — шепчу Кольке, — «Утомленное солнце» сможешь изобразить? Вот и давай. Но если ты, Рязань, опять будешь как на гармошке — отвинчу башку и на башню закину.

И Каре навстречу шагнул.

— Ладно, — шепчу, — рыжая, раз напросилась — делай, как я!

Ежкин кот! Чего мы с ней там накрутили — не помню. Я ей чего-то там шепчу, а у самого только одна мысль в голове — как же ты, идиот, сапоги снять не догадался, наступишь ведь своей тушей — только косточки хрустнут.