Хождение во власть - Анатолий Александрович Собчак

Нельзя быть политиком всю жизнь. Политика — это как экспедиция в надчеловеческий космос. Но ведь даже и космонавт не вечно сидит в коконе орбитальной станции. Профессиональный политик обязан переключаться на другие виды деятельности, „уходить в мир“. История знает такие примеры, когда вознесенный на вершину политической пирамиды человек добровольно отваживался на спуск с нее, а через какое-то время вновь возвращался к политической деятельности, обогащенный новыми знаниями и идеями, проанализировав опыт собственных удач и ошибок.

Не зря говорят, что политика — искусство компромисса. Меняется шкала ценностей. Незаметно, но постоянно происходят эти деформации. И когда, глядя на экран, где государственный человек вещает нечто несообразное с нормальными человеческими реакциями, мы восклицаем: „Да как же он не понимает!..“, менее всего мы готовы поверить: да, не понимает. Ибо уже выработал человеческий запас опыта и доброты, живет на наркотике, имя которому — политика. Государственный человек нередко вынужден идти на такие компромиссы, которые размывают тонкую незримую линию, отделяющую добро от зла, порядочность от подлости, подвиг от предательства.

Перерождение человека в чиновника — процесс, еще не изученный ни социальными психологами, ни нашими литераторами. И в странах Восточной Европы, и у нас, когда к власти приходят непрофессиональные политики, видимо, в ближайшие годы появятся научные и художественные исследования этого феномена. То, о чем в 70-е годы рассказал Вайда в своем знаменитом фильме „Человек из мрамора“, сегодня происходит несколько по-иному: в тоталитарных условиях талантливый рабочий паренек становился функционером, от которого по большому счету требовалось только олицетворять пролетарскую природу власти. И ничего не зависело. Сегодня другая ситуация: к власти приходят люди, которые действительно боролись с Системой, но не всегда способны отличить, где кончается демократия и начинается собственное „я“.

Логика борьбы и гражданской оппозиции тоталитаризму чревата подменой одних тоталитарных структур другими. Так было у нас в России в октябре 1917-го. Вспомним, что большевики тоже выступали под демократическими лозунгами и даже вышли из недр российской социал-демократии.

Я с глубоким уважением слежу за Лехом Валенсой и Вацлавом Гавелом и уверен в их порядочности и верности демократическим принципам. Но таких людей подстерегает другая опасность: не будучи профессиональными политиками, демократы рискуют воспринять как должное принципы и методы рутинной работы прежнего аппарата.

Увы, пока понимаем мы это больше на словах.

Система чрезвычайно живуча именно потому, что все мы, хотя и в разной степени, ею заражены: как-никак нетерпимость, подозрительность и шпиономания советскому человеку прививались с пеленок. Склонность к политическому монополизму демонстрируют сегодня и демократы. Я уже не говорю об ортодоксальных коммунистах и профашистских группах вроде „Памяти“. Потому-то экономический кризис сегодня так опасен: только тогда, когда стана себя накормит, можно будет говорить о победе демократии. Рынок и стабилизация экономики или гражданская война и диктатура — вот альтернативы сегодняшнего дня.

Пробьемся к рынку через сопротивление Системы — значит, появятся и мощные силы демократии, способные гарантировать, что возврата к прошлому не будет. Тогда нам, депутатам первого призыва, можно будет возвращаться в частную жизнь. Ибо мы — рекруты, и большинство из нас мечтает о делах, оставленных до лучших времен весной 1989-го. И я мечтаю о моих книгах, моей научной работе и земных радостях, доступных русскому интеллигенту.

Я люблю античных авторов, но, когда раньше читал Тацита, Плутарха или Цицерона, я как-то очень абстрактно воспринимал то, что они говорят о жизни частного лица и жизни лица государственного. Казалось бы, ну какая принципиальная разница? Однако в античности эту разницу прекрасно понимали: античные историки в одном ряду с выдающимися событиями государственной жизни всегда отмечали изменение статуса известных граждан.

Опасность старых структур, опасность раствориться в отлаженной системе аппаратной рутины для нас слишком велика, чтобы не думать об этом. Стереотипы чиновного поведения заразны, а давление аппарата на внедренного в его старую структуру нового лидера одновременно ласково и чудовищно.

Но эти страхи — в будущем. А пока я иду на работу в Кремль и вспоминаю ярость вчерашнего митинга, непримиримость людей, считающих себя демократами, но не считающихся с правами другого человека. И я думаю о другой опасности — об опасности физического насилия и расправы, грозящих сегодня всем: и рядовым гражданам, и политическим деятелям — „левым“, „правым“, „центристам“… Потому что, если правительство и Президент и дальше будут опаздывать, а то и просто бездействовать, социальные эмоции сметут хрупкую демократическую надстройку над неперестроенным покуда механизмом тоталитарных структур. Если недовольство достигнет критической отметки и начнется цепная реакция бунта, мало кто из нас уцелеет. Хаос социальной схватки не оставляет шансов тем, кто довел страну до нее. Хотя бы руководствуясь самыми благими намерениями.

Вот почему наиболее осторожные и много повидавшие на своем веку коллеги сегодня считают мое поведение сумасшествием и при встречах лишь разводят руками: „Ты бы хоть о своих близких подумал!“

Они не знают, что уже были и угрозы по телефону, и ночные звонки в дверь, и „компетентная“, а по сути — шантажирующая информация из „надежных“ источников. Я знаю, что именно сегодня решается судьба моей страны. Я знаю, отсиживаться поздно. Да и вся история нашего государства подтверждает: судьба не щадит и отсиживающихся в тиши кабинетов и лабораторий. Среди жертв сталинских репрессий едва ли не больше тех, кто избегал быть на виду, кто никак не противостоял зарождавшемуся тоталитаризму. У людей активных еще были шансы сохраниться. Они или оказывались в эмиграции, или пусть и не надежно, но были защищены своим делом. А для того чтобы из жизни исчез человек, окопавшийся за собственным диваном, достаточно было доноса его соседа по квартире.

Сейчас, идя по дороге в Кремль, я знаю, что еще год или два судьба страны будет на переломе. И потому я должен идти до конца, идти до того момента, когда Система будет похоронена. Как, кстати, и великий человек, определивший в октябре 1917-го ее путь и до сих пор лежащий на всенародном обозрении, так и не преданный земле. Имя Ленина носит город, в котором я живу, город, названный основателем в честь Святого Петра. Дело Ленина дало страшные всходы на всех континентах планеты. Что-то он успел увидеть и понять, но уже не мог исправить.

Еще год или два, как мне представляется, конфронтация „левых“ и „правых“ неизбежна. Неустойчивый баланс политических сил,