Анатомия любви - Спенсер Скотт

Я сидел почти неподвижно, глубоко дышал и внимательно глядел сквозь пелену слез. Я хотел быть надежным, хотел быть стеной между Энн и хаосом. Вся вина лежала на мне, я был переполнен отвращением и жалостью к себе. Однако чувство вины в моем случае было поблажкой, уловкой, чтобы сорваться с крючка обстоятельств. Вся ужасающая логика моего бытия и, прежде всего, чувство вины были подношением будущему, я подготавливал почву для сделки с тем днем, когда Энн и все остальные узнают, что Хью лишился жизни, догоняя меня.

От вины все прочие чувства оцепенели, что было мне на пользу. Пока что, ради Энн, я обязан был отодвинуть в сторону все остальное. Моя вина, всплеск сознания, неспособность понять, каким образом я связан с судьбами всех Баттерфилдов, – все это стало бы еще одним ударом для Энн. Пришло время закрыть рот и просто быть рядом с ней. Никакие мои признания не могли сравниться по важности со смертью Хью. Пока что истина была неуместна. Мое признание только бы вклинилось между смертью Хью и горем женщины, которая его обожала, которая сливалась с ним телесно, чтобы породить новые жизни, которая когда-то в его глазах увидела себя. После всех моих погружений в самодостаточную вселенную чувств, в неповторимые ощущения, сосредоточенные в сердцевине бесконечной любви, сидя здесь с Энн и понимая, что в данный момент наблюдаю, как Энн воспаряет над обыденными чувствами, я ощущал реальность – изменчивую, не имеющую названия реальность – любви, и поэтому, когда Энн снова зарыдала, а я заключил ее в объятия и прижал к себе, я любил и ее, и жизнь в целом со всей неистовой силой своей снова преданной души.

Через какое-то время я поднялся и налил нам обоим выпить. Энн взяла бокал и улыбнулась мне:

– Ты прекрасный друг, Дэвид. Хорошо, что ты здесь. Хотела бы сказать, что Хью был бы этому рад, но, честное слово, даже представить не могу, кого еще я хотела бы видеть сейчас в этой комнате. Из моих новых друзей – никого. Только тебя. Из детей? Сэмми. Настало время Сэмми. Боже, я должна позвонить им. Должна сама им сказать.

– Я мог бы позвонить вместо тебя.

– Знаю. – Она поставила бокал на стол, так и не выпив.

– А что потом?

– Потом больница. Мне придется поехать туда. И узнать, что я могу сделать.

– Все тебе помогут.

– Надеюсь на это.

– Обязательно помогут.

– Лучше им позвонить.

– Хочешь, чтобы я ушел?

– На самом деле нет, но, наверное, так будет правильно. Тебе не стоит оставаться здесь, пока я буду разговаривать с детьми. – (Я кивнул.) – Лучше отправляйся домой, Дэвид. Тебе пора возвращаться в Чикаго. У тебя будут большие неприятности. Ты ведь сам говорил.

– Это не имеет значения.

– Я понимаю, сейчас тебе кажется, что не имеет, но это не так. Нам всем теперь надо позаботиться о себе. Вот так все и бывает. Хью говорил то же самое: хватит мечтать о рае, каждый человек сам за себя.

– Это невозможно.

– Тебе лучше отправиться домой.

– Я дома.

– Нет. Не говори так. Я понимаю, что ты чувствуешь. И благодарна тебе. Но здесь ничем уже не поможешь. Я сама все устрою. Я теперь такая практичная. До конца своих дней мне придется жить со случившимся, но пока что необходимо заняться делами. Мне предстоит сделать несколько телефонных звонков, быть сильной с детьми, даже если они и не ждут этого от меня. Тебе надо вернуться в Чикаго. Я же должна позвонить и на время забыть, что это ты был рядом со мной в самые ужасные минуты… – Голос ее внезапно сорвался, она прикрыла глаза и заплакала. – Я должна позвонить. А ты должен идти. Это все, что можно сделать.

Я хотел возразить. Я хотел никогда не покидать ее, но понимал, что будет неправильно сидеть рядом с ней, пока она звонит Киту, Сэмми и Джейд. Они узнают об этом, что добавит порцию глупости и обмана туда, где должно быть только горе. Не задавая вопросов, они узнают, что я был в Нью-Йорке, когда погиб Хью, и вряд ли оставят этот факт без внимания. Может быть, к тому времени, когда они начнут вычислять икс в чудовищной алгебре обстоятельств, я смогу улучить момент и сообщить о своей роли в смерти Хью.

Я вышел из квартиры Энн. Не знаю, чего она ожидала: что я вернусь обратно в гостиницу или позвоню в «Американ эрлайнс» и зарезервирую обратный билет до Чикаго. Это не имело значения. Но сам я знал, что никуда не пойду. Ночь была беззвездная и теплая. На первом этаже дома Энн располагался ресторан, и посетители входили и выходили. Я заглянул в яркие, открытые окна. Люди внутри казались ужасно счастливыми. Они сидели за столиками, на которых стояли небольшие лампы на мраморных основаниях, с абажурами, расписанными видами старого Нью-Йорка: луна над церковным шпилем, кабриолеты, влекомые гордо выступающими лошадьми. Меня вдруг охватило горячее желание оказаться в этом ресторане, пить вино, беседовать со знакомыми. Мне захотелось оказаться в компании друзей, таких, какие представлялись Чарльзу Диккенсу, людей, которым я мог бы изложить свою историю со всеми подробностями, а они проливали бы слезы сострадания, не судя и не прощая меня. Но так же стремительно, как возникло, желание улетучилось, и я отвернулся от окон. В голове как будто колотилось большое костяное сердце, а во рту стоял вкус самых отвратительных недр моего тела.

На другой стороне улицы находился офис Общества помощи детям. Боковое крыльцо находилось как раз напротив входной двери дома Энн, и я уселся на ступеньки. Совершенно темный офис Общества был заперт на выходные, окна забраны тюремными решетками. Металлические перила облупленные, ржавые, а под лестницей, ведущей к запертой на цепь двери в подвал, валялось несколько пустых бутылок из-под дешевой водки и портвейна. Сами ступеньки были грязные, в куриных костях, плевках и в том обобщенном мусоре, который городская жизнь порождает так же неизбежно, как мотор порождает выхлоп. Улица была тихая, и я знал, что двери, подобные этой, используются в качестве гостиниц бездомными, но все равно уселся. Я не осмелился убивать время, шатаясь по улицам. Я хотел быть на месте, когда Энн выйдет из квартиры. Следующая остановка – больница, и я могу ей понадобиться.

Я сидел так, чтобы видеть улицу от Парк-авеню на западе и до Лексингтон-авеню на востоке. Я сидел очень долго, и ночь становилась все холоднее, градус за градусом уходили, словно минуты на часах. Может быть, потому, что я ждал, что какой-нибудь бездомный, измученный человек пожелает устроить себе постель в моем наблюдательном пункте, я все время думал о том чернокожем, который положил на глаза Хью монеты, пытаясь вернуть его к жизни. У него были длинные пальцы с непропорционально широкими, сплющенными кончиками. Есть какая-то болезнь, которая делает такое с руками, но я не мог вспомнить, как она называется. Когда он опустился на корточки, чтобы творить свою магию, его легкие серые брюки поползли вверх, и я увидел голые, исцарапанные лодыжки. Он говорил без акцента: национальные особенности речи он променял на личностные.