Неприкосновенный запас (Рассказы и повести) - Юрий Яковлев

Нет его! Исчез! Из зеркала на меня смотрит усталая женщина с горящим лицом, спутанными волосами. Только глаза остались от того мальчишки. И никуда не денешь эти мальчишеские глаза. Остались. Смотрят - темные, острые, насмешливые.

Я облегченно вздыхаю и иду домой. Постепенно я забываю о нем, о желтоволосом. Он как бы отстает от меня, теряется в городских улицах. Ко мне возвращаются мои женские мысли. И я начинаю думать о сыне, об Алике.

2

Прежде чем появился Алик, я встретила Антея.

Я встретила его на вокзале. Поезд вот-вот должен был отойти, а я с трудом тащила по перрону огромный, тяжелый чемодан. Казалось, не я держала свою поклажу, а чемодан схватил меня за руку, не пускал, хотел, чтобы поезд ушел без меня.

И тут откуда-то появился высокий, худой, обожженный солнцем парень. Может быть, он и не был таким уж высоченным, но рядом со мной все кажутся выше, чем на самом деле.

Он, худой, поравнялся со мной и сказал:

- Позвольте, я поднесу ваш чемодан не как носильщик, но как рыцарь.

Какой там рыцарь! В пиджаке с короткими рукавами и в огромных потертых кедах, в какой-то рыжей шляпе. Но пока я разглядывала его и раздумывала, он взял из моих рук чемодан, и я сразу почувствовала легкость удивительную, прямо-таки невесомость. Вот-вот полечу над землей. Я зашагала быстро-быстро, и он, мой добровольный рыцарь-носильщик зашагал быстро-быстро, словно в руках у него был не мой чемодан, а чей-то пустой и легкий. Мне показалось, что эта прекрасная легкость исходит от него и что, пока он будет рядом, мне будет легко и весело.

Потом, уже в поезде, он сказал, что его зовут Антей, это его так отец назвал: время было тяжелое, военное, не было даже пеленок, и его, новорожденного, заворачивали в газету, как селедку. Он так и сказал: как селедку. Тогда отец решил - пусть имя у него будет красивое и сильное. И назвал Антеем.

Так мы ехали в поезде с Антеем. Мы стояли в коридоре. Все пассажиры уже спали на своих полках, а мы стояли. И он все рассказывал, рассказывал. И постепенно мне начало казаться, что я не просто уезжаю, а он увозит меня. Потом стало казаться, что мы едем не с вечера, а уже очень давно: всю жизнь так стоим у окна и едем. И нам не скучно.

Когда начало светать за окном, показалось какое-то мелкое плоское озерцо. И на его глади - два белых пятна.

- Смотрите, снег! - сказала я.

Мне почему-то показалось, что в воде плавают два комочка снега.

- Это не снег, - сказал Антей. - Это лебеди. Летят на север. И приводнились отдохнуть.

Я никогда не видела диких лебедей. Только читала про них. Они показались мне очень обыденными, похожими на два комка снега. И не верилось, что они полетят. Они были какими-то неподвижными. Но они полетели. Поезд уже начал удаляться, а я все косила глаза на лебедей. И они полетели. Так просто оторвались от воды и полетели.

- Летят, - прошептала я.

- Конечно, летят, - кивнул Антей так, словно для него это было в порядке вещей.

И вдруг я почувствовала, что уже не смогу поднять свой чемодан, мне нужен Антей. Не как носильщик, но как рыцарь.

Потом он стал моим мужем.

Потом у нас родился Алик.

Когда я появляюсь на сцене в потертых штанах и в рубахе без двух пуговиц, когда я хожу колесом и свищу, сложив два пальца колечком, трудно представить, что я мать и что у меня есть Алик. И что я иногда играю собственного сына.

Алик помогает мне. Я присматриваюсь к нему и к его товарищам. Я запоминаю их словечки, их повадки, манеры, хотя это не всегда достойно подражания. Но я хочу, чтобы ребята, сидящие в зале, узнавали себя и своих товарищей. Алик не знает, что я учусь у него. Это моя тайна.

Но есть вещи, которым я не хочу учиться. Не могу. Есть вещи, от которых я хочу отучить его самого. И когда мне это не удается, я испытываю боль.

Когда Алик был маленьким, мы жили с ним хорошо и дружно. Вместе занимались: он учил таблицу умножения, а я учила роль. И мы проверяли друг друга. Он выучивал мою роль раньше, чем я. Такая у него была память.

С ним случались забавные истории.

Помню, Алик заболел ангиной. Мне посоветовали наварить картошки и дать ему подышать паром. Хорошее народное средство. Я так и сделала. Посадила Алика над кастрюлей и накрыла платком. Он сидел тихо. Я забеспокоилась: уж не заснул ли?

- Как ты там? - спросила я Алика. - Все?

- Еще не все, - послышался из-под платка глухой голос.

Значит, не спит. Значит, дышит.

Наконец он откинул платок и сказал:

- Все!

Лицо было красное, волосы взлохмачены, глаза блестели.

Я взяла кастрюлю и увидела, что она... пуста.

- Где картошка? - воскликнула я.

- Я ее съел...

Оказывается, он решил, что для поправки надо съесть кастрюлю картошки, и съел.

- Теперь я поправлюсь? - спросил мальчик.

Я рассмеялась.

Но он все же поправился.

А наш папа Антей был гидрологом, и все плавал на своем научном судне, и каждый раз по возвращении привозил разные диковины: сушеных омаров, зубы кашалотов, маски из дерева, которое тонет в воде. Однажды он привез меч от меч-рыбы. Он приделал к рыбьему мечу рукоятку - получился прекрасный меч. Когда Алик ложился спать, он клал меч рядом с собой на одеяло.

- Знаешь, черногорцы кладут в колыбель своим детям оружие, чтобы они росли смелыми воинами, - говорил сыну Антей.

- Я тоже буду воином, - отвечал Алик. - А потом я буду артистом, как мама.

Алик пошел в школу. Он очень гордился, что его мама артистка. Он любил при удобном случае сказать:

- А моя мама артистка!

Во втором классе к слову "артистка" он стал прибавлять "знаменитая". Его спрашивали, как ее фамилия. Он с гордостью отвечал: "Семибратова Елена Юрьевна". И потом добавлял: "А мой папа - Антей".

Однажды весь его класс пришел к нам в театр. Когда подняли занавес и я появилась на сцене, Алик стал шептать направо и налево:

- Это моя мама... Моя мама это...

Ему никто не верил. Ребята отмахивались от него.

- Врешь! Это Гаврик, а не мама. Не мешай!

Но он продолжал шептать:

- Это моя мама... Моя мама это...

Его кто-то пнул в бок.

- Все равно мама... это.

Но к концу первого акта, захваченный действием, он уже сам забыл, что на сцене мама. Он поверил в Гаврика, как все ребята. А мама незаметно отступила в тень.

Мой сын Алик гордился мной. Моим искусством. Он любил бронзового льва на дверях нашего театра. Любил лабиринт закулисных помещений. Запах грима. Запах краски. Таинственный мир декораций. Пустую сцену, похожую на палубу корабля. Он любил театр моей любовью, словно унаследовал ее от меня.

3

Я не заметила, как это случилось. Мы с Аликом стали видеться редко. У него появились свои дела, у меня свои. И получилось, что жили мы в одном доме, под одной крышей, а расстояние между нами вдруг увеличилось, словно мы разъехались и живем далеко друг от друга.

На мой вопрос: "Как дела?" Алик почти всегда отвечал одно и то же: "Нормально". Все всегда у него было нормальным. Сперва это слово действовало на меня успокоительно. Нормально - значит, все хорошо, ладно, никаких неприятностей. А потом...

Меня вызвали в школу. Алик стал пропускать уроки, хватал двойки, плохо вел себя в школе. Ему всегда не хватало денег, которые я давала на завтраки, на троллейбус, на кино. Он стал поздно возвращаться. "Где был?" - "У товарища". От него стало пахнуть табаком... А ответ был один "нормально". Нормально, когда все было ненормально.

Неожиданно я открыла для себя тайный смысл этого слова. На языке Алика "нормально" означало: "Отвяжись, не желаю я с тобой откровенничать, не желаю делиться своими переживаниями".

Я бралась за перо и писала Антею, который "разъезжал по всему шарику": "Что нам делать с Аликом? Он стал чужим и холодным. Я чувствую, что с ним происходит что-то неладное. И у меня нет времени заняться им всерьез".

И с другого конца света пришел ответ: "Вернусь и займусь им как следует".

Антей возвращался. Привозил подарки. Алик был теплым и приветливым, он любил подарки - "иностранные шмотки". И казалось, что все наладилось. Но это только казалось. Антей уплывал. И снова: "Как дела?" - "Нормально".

Однажды Алик спросил меня:

- Мама, ты могла бы уйти из своего театра?

Этот вопрос был так неожидан для меня, что я ответила не сразу, замешкалась с ответом.

- Как уйти... Почему уйти? Ведь театр - мой дом.

- Но ведь есть много взрослых театров, ты могла бы играть там.

Ах вот оно что! Алик не хотел, чтобы я служила в детском театре. Он был в том возрасте, когда с презрением относятся ко всему, что имеет отношение к детству: не читает детских книг, не ходит на детские фильмы, и если мама артистка, то пусть будет артисткой настоящего театра, а не какого-то детского. Ну, это естественно. Ничего страшного в этом нет.

- Зачем это, Алик? - Я постепенно приходила в себя. - Мне хорошо в моем театре, в другом театре я не нужна, ведь мое амплуа - травести, мое место в детском театре.

- Все это верно, но нельзя быть вечно травести. Настанет день...