Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 - Людовик-Филипп Сегюр

Дипломатия была тогда деятельнее, чем войско. Даже Порта, выходя из обычного своего бездействия, сумела посредством Пруссии уговорить шведского короля вооружить свой флот для того, чтобы помешать русской эскадре выйти и снова перевести русский флаг в Архипелаг. Фридрих Вильгельм прусский успел составить в Данциге партию в свою пользу. Он двинул войско к этому городу; между тем агенты его представши пылким и стесненным полякам надежду свергнуть русскую власть. Все эти события, предвестники грозы, тревожили, но не пугали императрицу, а известие о союзном трактате между Англиею, Голландиею и Пруссиею еще более возбудило ее желание составить четвертной союз, необходимость, которого день ото дня становилась яснее. Но напрасно она просила нас высказать наши намерения, напрасно старалась проникнуть в тайну нашей политической системы: у нас ее, к несчастию, и не было, и нельзя было разгадать планы кабинета, не решающегося ни на что по слабости и трусости. Мне все-таки приказывали продолжать переговоры; но странный случай на время прервал их. Испанский посланник в России был человек образованный, честный, умный. Северный климат оказался ему вреден, и он подвергся недугу, который медики называют ипохондрическою меланхолиею. Эта страшная болезнь повела его к частному помешательству; впрочем он сохранял рассудок. Его депеши, которые я читал, были умны и красноречивы, и в разговоре его ничто не обличало его умственного расстройства: и на конференциях, и в обществе он оставался, как был. Немногие только из друзей его заметили его помешательство, которое состояло в том, что он воображал себе, что его ненавидят, что он окружен врагами. Он мне одному из первых высказал свое горе: предметом его была мнимая вражда к нему Герца, прусского министра. Он воображал, что Герц подкупает его слуг и нанимает людей, которые каждую ночь возле его дома подымают ужасный шум и не дают ему спать. Я принимал в нем участие, скрывал его состояние, но все мои попытки вразумить его были тщетны. Через несколько месяцев я сам сделался предметом его тревог: если я говорил с кем нибудь тихо, он думал, что я говорю о нем дурно и упрекал меня. Раз как-то императрица вздумала дать в эрмитаже старинную комедию:  «Странный человек»; мой испанец был убежден, что я вставил в нее несколько стихов с насмешками на его счет. Из сожаления к нему я старался утешить его, показав ему старое издание этой комедии, но разуверить его было невозможно. Скоро граф Кобенцель и герцог Серра-Каприола, неаполитанский министр, заслужили его доверие, а потом неудовольствие: он упрекал одного за то, что он отвлекает от него всех петербургских красавиц, а другого за то, что он запретил всем часовщикам продавать ему верные часы. Мы жалели об этом хорошем человеке, мучимом недугом, от которого не могла его спасти наша дружба. Но его положение еще более обеспокоило нас, когда мы получили приказание сообщить ему секретные подробности о предполагаемом союзе. Впрочем так как мы заметили,. что во время конференций и в своей переписке он сохранял разум, то успокоились и полагали, что его болезнь не помешает ходу дела. Однако, наша уверенность была непродолжительна. Мало-помалу, удаляясь от нас, он перешел на сторону Пруссии, Англии и Португалии, и мы узнали, что, считая своего секретаря за своего врага, он запер его на целые сутки и взял у него шифры[108]. В таких затруднительных обстоятельствах, чтобы избежать неприятностей, мы по совету Кобенцеля,  сговорились посоветоваться с вице-канцлером: «Несколько дней тому назад, — сказал он нам, — несмотря на все мое уважение к вам, я с трудом бы вам поверил, потому что лицо, о котором вы говорите, было мне известно за человека благоразумного и деятельного. К тому же некоторые члены дипломатического корпуса распускали слух, что против него интригуют, чтобы сменить его; об этом даже говорили во всеуслышание при дворе великого князя. Но третьего дня он выпросил у меня секретную конференцию и оставшись наедине со мною, стал жаловаться на общую вражду против него, на несправедливость наших министров, которые будто бы строжайше приказали следить за его поведением и подкупали его слуг. Со слезами на глазах он уверял, что ему даже отравляют питье, и что он никак не может — как ни старается — достать невской воды. Я донес императрице об этом странном случае, и она полагает, что нужно будет принять меры, чтобы его отозвали отсюда. Врач его уверяет, что в южном климате это ипохондрия рассеется».

Мы трое согласны были с этим мнением и потому, пригласив секретаря испанского посольства и доктора, написали донесение, скрепили его своими подписями и свидетельствами и послали этот документ к г-ну Гальвецу, испанскому министру в Берлине. Мы надеялись, что таким образом удаление нашего сотоварища произойдет без шуму. Но неизвестно, каким образом вышло, что тот человек, о котором мы так осторожно заботились, узнал о наших совещаниях и результат их. Он потребовал от нас объяснений, но получил отказ; он пожаловался своим новым друзьям, и они подняли шум о наших мнимых интригах.  Это еще более раздражило больного, и у него открылись такие симптомы недуга, что нужно было принять меры против него. Гальвец, получив приказание заместить его в Петербурге, прибыл по назначению.  Больного послали на юг,  где он мало-помалу образумился,  выздоровел,  и таким образом мы избавились от хлопот и неприятностей.

Императрица старалась возбудить деятельность в своих полководцах. С удовольствием узнала она, что Салтыков[109], со своим отрядом, соединился с австрийцами, предводительствуемыми принцем Кобургским, и направился к Хотину. В это же время я передал государыне известие от Шуазеля, что англичане почти обещали Порте не пропускать русскую эскадру; поэтому государыня очень холодно приняла уверения английского министра в том, что суда ее будут впущены в английские порты. Русская эскадра между тем живо готовилась к отплытию, не смотря на то, что Швеция тоже деятельно снаряжала свои суда, и ее вооружения и грозные речи показывали, что она замышляет что-то недоброе. Когда в Петербурге спросили у меня сведений об этом, я сказал, что в Версале еще ничего не знают, и что мне только приказано уверить государыню, что король употребит все свое влияние, чтобы удержать шведского короля в мирном расположении, которое соответствует его отношениям к нам и к России и собственным его интересам.

Потемкин все еще молчал. Принц Нассау исхудал от нетерпения. Императрица, весьма недовольная, строго приказала доставлять ей срочные донесения. Английский кабинет, видя, что его неоткровенные объяснения плохо действуют в Петербурге, стал довольно открыто высказывать свое недоброжелательство; он объявил русскому правительству, что не дозволит русским адмиралам нанимать в английских портах транспортные судна и добывать военные запасы. Но это не обеспокоило русских, потому что они могли найти в Дании то, в чем им отказывали англичане. Наконец компания открылась: русские перешли Буг и стали под Очаковым. Принц Нассау спустился по Днепру с эскадрою галер и летучих батарей для бомбардирования Очакова с лимана, отделяющего крепость от Крымского полуострова. Не смотря на неуспех многих попыток, министры английский и прусский не переставали возбуждать против нас императрицу ложными известиями. Они уверяли, будто Франция хочет, сообща с Испаниею, уничтожить русский флот в Средиземном море, а так как Испания не разделяет ее видов, то поэтому и представила испанского резидента в Петербурге сумасшедшим, чтобы заменить его другим, более уступчивым и склонным к своим предложениям. Эти ухищрения меня не тревожили: они падали перед настоящими событиями. Секретарь Булгакова находился в Петербурге, и императрица была уведомлена обо всех происках министров Англии и Пруссии в Турции, Энслея (Ainsley) и Дитца (Dietz), клонившихся к возбуждению турок к упорству и войне. Всего неприятнее для меня было то, что наш двор все откладывал заключение трактата, зависевшего только от его утверждения, потому что императрица обещала уже ограничиться в требованиях вознаграждений от турок; даже на случай продолжения войны императрица объявляла королю, что, только посоветовавшись с ним, увеличит свои требования, сообразно с тем, чего потребуют расходы на войну. Чего лучше можно было желать? Однако, я не получил никаких приказаний по этому предмету; мне только велено было объявить русскому правительству, что наши порты открыты для судов русской эскадры.