Приключения Родрика Рэндома - Тобайас Смоллет

Мой противник, довольный одержанной победой, с притворным прямодушием сказал мне, что он не говорил бы с такой уверенностью, если бы не располагал всеми сведениями.

— Впрочем, — сказал он, — я уверен, что все так и должно было произойти, если принять во внимание предшествующие меры. Ибо мы, генералы, повидавшие виды, — хотя бы нас и не было на месте, — по малейшему наброску диспозиции знаем, что должно случиться.

Затем он весьма вольно стал порицать каждый шаг в поведении тех, кто командовал союзниками, потом перешел к министрам, которых изрядно разбранил за предпочтение, оказываемое людям, лишенным опыта и способностей, в ущерб старым офицерам, наделенным и тем и другим качеством; сделал немало намеков на собственную свою значительность и закончил замечанием, что французы и испанцы знают лучше цену заслуженным генералам, что доказывают одержанные ими победы и удивительная дисциплина их войск, которые в то же время лучше одеты и получают более высокое жалованье, чем любые войска в мире.

Это замечание подало повод одетому в зеленое баронету воздать хвалу французским властям вообще, как гражданским, так и военным, и по этому случаю он сделал немало сравнений, нелестных для англичан. Почти все согласились с его наблюдениями, а доктор подкрепил их своим авторитетом, сказав, что французы, вне сомнения, самые счастливые подданные в Европе. Я был столь удивлен и смущен их пристрастием и бесстыдством, что был не в силах вымолвить хотя бы одно слово против их утверждений. Но мой угрюмый союзник не мог вытерпеть унижений, которым подвергали старую Англию, и с сатирической усмешкой отнесся к генералу с такими словами:

— Сэр, сэр, я часто слыхивал: «Плоха та птица, которая грязнит свое гнездо». Что до тех, кто, по-видимому, иностранцы, то я имею в виду не их! Да и откуда им знать! Но вы родились, выросли и добывали хлеб под властью английского правительства и должны бы иметь больше благодарности, а также больше придерживаться истины, когда порицаете вашу родину. Когда министры отставили вас, я полагаю, у них были на то причины, а вы должны помнить, что и сейчас живете от щедрот своей нации. Что же до этих вот джентльменов (он разумел посланника и принца), которые позволяют себе так дерзко говорить о нашей конституции, законах и о духе нашего народа, — мне кажется, им бы следовало больше почитать своих благодетелей, которых, надо признать, немало хулили за приют, покровительство и поддержку, какую они оказывают столь неблагодарным, как они, бродягам.

При этих словах кавалер в зеленом вскочил в великом волнении и, положив руку на эфес своей шпаги, вскричал:

— О! foutre![69]

Англичанин, схватив свою трость, воскликнул:

— Вы мне ваших foutre не говорите, сэр, а не то, чорт побери, я вас изобью!

Присутствующие вмешались, француз снова уселся, и его противник продолжал:

— Послушайте, мсье… Вы хорошо знаете, что, осмельтесь вы только говорить в Париже о правительстве вашей родины так, как вы говорите в Лондоне о нашем, вас, без всяких церемоний, послали бы в Бастилию, где высгнили бы в темнице, не увидев больше никогда солнечного света. Но, сэр, могу вас заверить, что хотя наша конституция защищает нас от такого угнетения, однако у нас нет недостатка в законах, чтобы карать ораторов, подстрекающих к мятежу. И если я услышу из ваших уст хотя бы одно слово презрения к нашему королевству или поругания его, я дам вам убедительное доказательство того, что я сказал, и засажу вас в тюрьму за вашу самонадеянность!

Это заявление возымело на присутствующих внезапный и удивительный эффект. Молодой принц стал кротким, как спаньель, посланник задрожал, генерал сидел молчаливый и смущенный, а доктор, по-видимому, уже ранее знакомый с хлыстом власть имущих, побледнел, как смерть, и стал уверять нас всех, что он и не помышлял оскорбить народ или кого бы то ни было.

— Ваши взгляды, доктор, — не тайна, — продолжал пожилой джентльмен. — Об этом мне незачем вам говорить… Но меня очень удивляет, что человек, столь нас презирающий, тем не менее проживает среди нас, хотя для этого у него нет видимых причин. Отчего вам не поселиться в вашей благословенной Франции, где вы можете поносить Англию невозбранно?

На такое увещание доктор почел более правильным не отвечать, и воцарилось неловкое молчание; тут я заметил, что весьма жаль, когда такие бесцельные споры, которые ведутся очень часто для препровождения времени, порождают взаимное непонимание у весьма умных джентльменов, и предложил утопить общее раздражение в новой бутылке вина.

Вся компания приветствовала это предложение. Принесли вино, и поборник англичан, объявив, что досадует против инакомыслящих не больше, чем против тех, у кого другое телосложение, выпил за здоровье всех присутствующих; последовала ответная любезность, и беседа снова стала непринужденной, хотя и более общей, чем раньше. Среди других тем коснулись и войны, о которой генерал распространялся с великим красноречием, рассказывая о своих подвигах и приводя примеры их. В своей речи он случайно упомянул слово epaulement[70], и брюзгливый джентльмен спросил, что это значит.

— Я вам расскажу, что такое epaulement, — ответствовал генерал. — Сам я видел epaulement только однажды, инженер, утверждал, что город взять нельзя. «Нет, — сказал принц Водмок, — его можно взять при помощи epaulement». Сие немедленно исполнили, и через двадцать четыре часа маршал Буффлер вынужден был капитулировать.

Тут генерал замолк, и пожилой джентльмен повторил свой вопрос:

— Но что же такое — epaulement?

На этот раз офицер не ответил, но позвонил в колокольчик и потребовал счет, а когда его принесли, швырнул на стол свою долю, сказал, что покажет присутствующим epaulement, когда его величество сочтет необходимым призвать его к командованию нашими войсками за границей, и засим с большим достоинством выплыл из комнаты. Я не мог вообразить, почему он не решался объяснить один из самых простых терминов фортификации, который я тотчас же и объяснил, а именно как насыпь, состоящую из земли, земляных глыб и фашин. И я был очень удивлен, когда потом узнал, что сдержанность генерала проистекала только из его невежества.

Уплатив по счету, мы спустились в зал кофейни, где мой союзник настоял на том, чтобы угостить меня чаем, и сказал, что я завоевал его расположение не только своими взглядами, но и сообразительностью. Я поблагодарил за лестное мнение и, объявив, что я здесь чужой человек, просил его оказать мне любезность и сообщить о положении в свете и о нраве тех, кто обедал с нами наверху. Просьба эта пришлась по вкусу сему джентльмену, столь же общительному, сколь и любопытному; он с большой охотой согласился и, к моему крайнему удивлению, сообщил мне, что предполагаемый молодой принц был танцор в одном из театров, а посланник не кто иной, как скрипач в опере.

— Доктор, — сказал он, — католический священник, появляющийся иногда в обличье офицера и называющий себя капитаном, но он почти всегда заимствует одежду, звание и манеры лекаря, и в этом качестве втирается в доверие неумных людей и доводами, столь же неблаговидными, сколь и обманными, отвращает их от их религии и верности родине. За такие свои подвиги он не раз побывал в руках судьи, но это хитрая собака и с такой ловкостью ведет свои дела, что до сей поры отделывался коротким заключением в тюрьме. Что ж до генерала, вы сами видели, что чином он обязан своему влиянию, но не способностям; однако теперь, когда глаза у министров открылись, а его друзья умерли или потеряли вес, он уволен со службы и должен довольствоваться ежегодной пенсией. Вследствие этой отставки он стал злобствовать и ругает повсюду правительство с такой неосмотрительностью, что я удивляюсь снисходительности властей, не обращающих внимания на его дерзость; впрочем, полагаю, что безопасностью он обязан своей незначительности. Он почти не служил в действующей армии, а если его послушать, то со времен революции{75} не было ни одного крупного сражения, в коем он не играл бы важной роли. Когда рассказывают о подвигах какого-нибудь генерала, он немедленно сравнивает их со своими, но при этом ему часто не везет в измышлениях, и он делает такие грубые промахи, что каждому становится стыдно за него. Имена Цезаря, Помпея, Александра Великого не сходят у него с языка, он читает много, но нисколько не старается вникать в прочитанное, а посему мысли у него в полном беспорядке, а речь его столь же невразумительна, сколь и пространна. Раз начав говорить, он уж говорит, пока остается хотя бы один слушатель; чтобы положить конец его болтливости, я знаю только одно средство: остановиться на какой-нибудь нелепости, какую он сказал, и потребовать объяснений либо спросить его, что значит какой-нибудь трудный термин, который он знает только понаслышке; таким способом можно заставить его замолчать, а часто и обратить в бегство, как случилось тогда, когда я спросил его об epaulement. Если бы он знал, что сие значит, его торжество нельзя было бы перенести, и нам пришлось бы бежать первыми или претерпевать мучения из-за его наглости.