Путевые картины - Генрих Гейне

Я в самом деле заблудился в горах, когда наступили сумерки и постепенно стали замолкать разноголосые песни леса, а деревья шумели все суровее и суровее. Величавая таинственность и какая-то скрытая торжественность, подобно дыханию бога, пронизывали просветленную тишину. То тут, то там раскрывался на земле и смотрел на меня чей-то прекрасный темный глаз и в тот же миг исчезал. Нежный шепот ласкал мое сердце, и незримые поцелуи воздушно касались моих щек. Вечерняя заря словно пурпурными мантиями окутала горы, последние лучи солнца освещали их вершины; казалось, передо мной короли с золотыми венцами на головах. Я же, как император вселенной, стоял в кругу этих коронованных вассалов, безмолвно преклонявшихся предо мной.

Глава IV

Не знаю, благочестивый ли человек был тот монах, что встретился мне недалеко от Лукки. Но знаю — его старое убогое тело уже много-много лет облачено только в грубую рясу, рваные сандалии недостаточно защищают его босые ноги, когда он взбирается на утесы по колючкам, сквозь кустарник, чтобы там, наверху, в горных деревушках, подать утешение больному или научить молитве детей; и он доволен, когда ему положат в мешок кусочек хлеба и дадут немного соломы, чтобы он мог поспать на ней.

«Против этого человека я не стану писать, — сказал я себе; — когда опять дома, в Германии, в своем кресле, у потрескивающей печи, за чашкой вкусного чая, в довольстве и тепле, я буду обличать католических попов, то против этого человека я не стану писать».

Чтобы писать против католических попов, надо знать и их лица. Но оригиналы этих лиц можно видеть только в Италии. Католические священники и монахи в Германии — лишь плохое подражание итальянским, часто даже пародия; сравнивать тех и других столь же бесполезно, как бесполезно сравнивать римские и флорентийские образы святых с теми, саранчеподобными, набожными рожами, которые своим печальным существованием обязаны мещанской кисти какого-нибудь нюрнбергского городского живописца или даже милому простодушию какого-нибудь упражняющегося в благочестии мастера долговолосо-христианской северонемецкой школы.

Итальянские попы давно уже равнодушны к общественному мнению; тамошний народ давно привык отличать достоинство духовного сана от недостойных его носителей; он уважает первое даже и в том случае, если последние заслуживают презрения. Именно контраст, неизбежный при сопоставлении идеальных обязанностей и свойств духовного сословия с неустранимыми потребностями плотской природы, этот древний, вечный конфликт между духом и материей сделал итальянских попов такими персонажами, которых народный юмор неизменно выводит в сатирах, песнях и новеллах. Явление это наблюдается всюду, где существует подобное сословие жрецов, например в Индостане. В комедиях этой издревле благочестивой страны, как мы уже замечали это в «Сакунтале»* и подтверждение чему находим в переведенной недавно «Васантасене»*, брамин неизменно играет комическую роль, так сказать роль жреца-грациозо*, причем уважение, подобающее его жреческим обязанностям и привилегиям его святого сана, ни в малейшей степени этим не ослабляется — подобно тому как итальянец с ничуть не меньшим благочестием присутствует при богослужении или даже исповедуется у того самого священника, которого он накануне видел пьяным в уличной грязи. В Германии дело обстоит иначе: католический священник желает там не только подкреплять свое достоинство саном, но и свой сан личным достоинством, и так как вначале он, может быть, действительно серьезно относится к своему призванию, а потом, когда обет целомудрия и смирения приходит в столкновение с «ветхим Адамом», то, из боязни открыто умалить свое достоинство, в особенности же опасаясь осрамиться перед нашим приятелем Кругом* в Лейпциге, он пытается сохранить по крайней мере внешний облик святости. Отсюда святошество немецких попов, их лицемерие, пронырливая игра в благочестие; у итальянских же, напротив, большая прозрачность личины, своеобразная сытая ирония и благодушное смакование благ мирских.

Но какой толк в этих общих соображениях! Они мало помогли бы тебе, любезный читатель, если бы тебе пришла охота написать что-либо против католического поповства. Для этого нужно, как я уже сказал, видеть собственными глазами соответствующие физиономии. Право же, недостаточно для этого видеть их в королевской опере в Берлине. Правда, прежний генерал-интендант королевских театров* делал все от него зависящее для того, чтобы как можно правдоподобнее изобразить коронационное шествие в «Орлеанской деве», наглядно представить своим соотечественникам идею этой процессии и показать им попов всех оттенков. Но самый достоверный костюм все же не заменит подлинного лица, и если бы истратить еще сто тысяч талеров специально на золотые епископские митры, узорчатые стихари певчих, пестротканные богослужебные ризы и тому подобный хлам, то все-таки все эти протестантски-разумные носы, протестующие из-под епископских митр, тощие и рационально верующие ноги, торчащие из-под белых кружевных стихарей, просвещенные животы, для которых слишком широки эти богослужебные ризы, — все это напоминало бы нам о том, что по сцене шествуют не католические священники, а берлинские миряне.

Я часто думал о том, насколько лучше управляющий театрами мог бы представить это шествие и насколько вернее была бы картина процессии, если бы роли католических попов были поручены не обыкновенным статистам, а тем протестантским священникам, которые на богословском факультете, в «Церковной газете»* и со своих кафедр так ортодоксально ведут проповедь против разума, соблазнов мира, Гезениуса* и чертовщины. Вот когда появились бы физиономии, которые своим поповским отпечатком больше соответствовали бы исполняемой роли. Ведь замечено, что священники всего мира — раввины, муфтии, доминиканцы, консисторские советники, попы, бонзы, — короче, весь дипломатический корпус божий, — отличаются фамильным сходством лиц, характерным для всех людей одного промысла. Портные во всем мире отличаются деликатностью сложения; мясникам и солдатам, наоборот, свойственна грубость облика; евреи обладают своего рода выражением честности — не потому, что ведут свой род от Авраама, Исаака и Иакова, а потому, что принадлежат к купеческому сословию, и франкфуртский купец-христианин столь же похож на франкфуртского купца-еврея, как одно тухлое яйцо на другое. Купечество духовное, то есть люди, добывающие средства к существованию религиозными делишками, приобретают поэтому такую же общность черт лица. Правда, способы и приемы, которыми они ведут свои делишки, влекут за собой известные различия оттенков. Католический поп занимается своим делом скорее как приказчик в крупной торговой фирме; церковь, этот большой торговый дом, во главе которого стоит папа, дает ему определенное назначение и уплачивает определенную мзду; он работает спустя рукава, как и всякий, кто работает не за свой счет, имеет много сослуживцев и легко остается незамеченным в сутолоке большого торгового заведения, он заинтересован только в кредитоспособности фирмы и существовании ее, так как, в случае банкротства, может лишиться жалованья. Протестантский поп, напротив, сам повсюду является хозяином и ведет дело религии за свой счет. Он не занимается оптовой торговлей, как его католический сотоварищ, а только розничной; и так как он сам представляет свое предприятие, то ему нельзя работать спустя рукава; ему приходится расхваливать перед людьми свой символ веры и хулить товары своих конкурентов; как истый розничный торговец, он в дверях своей лавчонки стоит полный чувства профессиональной зависти ко всем крупным фирмам, в особенности же к большой римской фирме, насчитывающей много тысяч бухгалтеров и упаковщиков и располагающей факториями во всех четырех частях света.

Все это влияет, конечно, на выражение физиономий, но оттенки незаметны для зрительного зала, и фамильное сходство в лицах католических и протестантских попов остается в основе неизменным; если управляющий театрами хорошо оплатит труд вышеуказанных господ, то они, как всегда, неподражаемо правдиво сыграют свои роли. Походка их тоже немало посодействует иллюзии, хотя тонкий наметанный глаз заметит, что у священников протестантских она тонкими оттенками отличается от походки католических священников и монахов.

Католический поп шествует так, как будто небо — его полная собственность, протестантский же ходит, словно небо он взял в аренду.

Глава V

Была уже ночь, когда я добрался до города Лукки.

Совершенно иным показался он мне неделю тому назад, когда я бродил днем по пустынным гулким улицам, словно попав в один из тех заколдованных городов, о которых мне так много рассказывала когда-то моя нянька. Тогда в городе царствовала могильная тишина, все было блекло и мертвенно, отсветы солнца играли на крышах, точно золотая мишура на голове трупа; там и тут из окна совершенно ветхого дома свешивались побеги плюща, как застывшие зеленые слезы; повсюду — искорки тления и притаившаяся смерть; город казался только призраком города, каменным привидением среди белого дня. Тщетно я искал следов какого-нибудь живого существа. Помню только, что перед старым палаццо лежал спящий нищий с протянутой раскрытой рукой. Помню также, что наверху, в окне потемневшего от старости домика, я увидел монаха, вытянувшего из коричневой рясы красную шею с жирной лысой головой, а рядом с ним была полногрудая женщина; я видел, как в полуоткрытую дверь внизу входил маленький мальчик, одетый, как аббат, в черное, обеими руками обхватив толстобрюхую бутыль с вином. В тот же миг где-то совсем близко иронически тонко зазвенел колокольчик, и в памяти моей засмеялись новеллы Боккаччо. Но звуки эти так и не могли рассеять странную боязнь, охватившую мою душу. Быть может, эта боязнь тем неотступнее держала меня в своей власти, что солнце лило такой горячий и яркий свет на зловещие дома; призраки же, как мне пришлось убедиться, еще страшнее, когда сбрасывают с себя черный покров ночи и являются при белом свете дня.