Статьи из журнала «Русская жизнь» - Дмитрий Быков

Была, впрочем, и еще одна удивительная народная особенность. Этот народ за долгие годы разнообразных зависимостей начисто разучился решать свои проблемы. Поэтому он звонил во «Времечко» решительно по любому поводу: сбежала собака, гадят на балконе голуби, котенок влез на дерево и не может слезть. Все народные проблемы должны были решаться по схеме «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете». Самоорганизация работала лишь на простейшем уровне, на кратчайшие расстояния: пассионариев, готовых поднять целые подъезды на правозащитную деятельность, набегает не больше десятка в год. Остальных хватает в лучшем случае на то, чтобы сесть на телефон и титаническим усилием дозвониться: здравствуйте, тут у нас на лестнице живет бабушка, ее выселили из квартиры жильцы, так вы, пожалуйста, приезжайте и разберитесь. А то милиция говорит, что это не ее дело: мы говорим, что она замерзает, а участковый говорит — когда замерзнет, пусть обращается. Мы ей вынесли тулупчик, кроватку поставили детскую, но вы все-таки приезжайте, разберитесь.

То есть это был удивительный в смысле самоорганизации народ, отлично видящий несправедливость, но не берущийся ее устранять без нашей санкции. Чтобы действовать, ему нужно было заполучить к себе программу «Времечко», и если бы она, разобравшись, сказала, что старушек действительно нельзя выкидывать на мороз, — тогда мы начнем интенсивно помогать, подкармливать и даже бороться за ее права; но сначала вы все-таки приезжайте, а то непонятно. Может, это так надо, чтоб она тут жила у мусоропровода.

Возникал удивительный образ страны — все про себя понимающей, но боящейся хоть что-то сделать; чудовищно многословной, дезориентированной, забывшей простейшие правила, основывающей свою жизнь лишь на самых древних и примитивных связях — родственных, земляческих… Зрелище всего этого гниения и распада под коркой глянцевой стабильности было, конечно, не для слабонервных: без памперса не взглянешь. При этом ресурс труда, таланта, доброты, самоотречения и терпения был у этой страны огромен, но чтобы он хоть как-то проявился — с ней надо было работать, заниматься ею, черт меня побери совсем, предлагать ей что-нибудь реальное, кроме заклинаний… хотя бы давать возможность выговориться иногда… Школьник сроду не научится любить литературу, если не читать ему вслух; ни рисовать, ни музицировать не выучишься без опытного терпеливого наставника, а вы хотите, чтобы люди самоуправлялись — элементарно не зная своих прав! Впрочем, именно в их самоуправлении никто и не заинтересован; чем потерянней, тем лучше.

Мне, собственно, не жаль ведущих «Времечка» — все они люди трудоустроенные; мне жаль его гостей, ту публику, которая рассаживалась на креслах в студии. Это были более или менее постоянные зрители, наш клуб; они менялись, конечно, и мы следили, чтобы они не повторялись слишком часто. Помню деда богатырского вида, с красной лысиной, с пятью рядами орденских планок; с ним часто приходила кроткая, неслышная жена, умудрявшаяся его утишить, когда он распалялся. Помню мать лет сорока с девочкой лет пятнадцати, которая все время с нами фотографировалась и мечтала стать фотомоделью: мать была худая, изможденная, а девочка, напротив, толстая и очень от этого страдала. Помню выдающегося в смысле ораторских способностей авторемонтника: этот формулировал внятно, ярко, точно — хоть сейчас в парламент, а работал слесарем, и вырваться на программу мог только по пятницам. Да Господи, мало ли их было за эти годы! — и все они крепко дружили и долго стояли после программы, не расходясь, разговаривая обо всем на свете. Куда они сейчас делись — вот чего не пойму; не могу себе представить, что смотрят программу «Максимум».

На программу «Максимум» от нас перешел Леша Бахарев, самый талантливый наш корреспондент, и мы не то чтобы ему завидовали или сочувствовали — парень молодой, надо расти, там и хронометраж, и возможности, и деньги совершенно другие, — но было нам как-то обидно. Потому что у этой программы вполне определенные задачи — работать планкой, ниже которой нет ничего. Она создана специально, чтобы Дума с ней боролась, а официальная церковь проклинала; чтобы «смотреть и ненавидеть», как сказано в «Generation П».

Вот клянусь вам, товарищи: я же знал Глеба Пьяных! Я знал его корреспондентом «Коммерсанта», и он был нормальный человек, и с ним можно было разговаривать! Но для программы «Максимум» ему придали какой-то особенно гнусный, неискоренимо раболепный вид, удлинили лицо, утончили голос, заставили всем корпусом изображать нечто глистообразное! Он входит в наши дома, трясясь от лихорадочной торопливости: сейчас, сейчас я расскажу вам гнусность, потерпите, неужели я не успею! Он выбирает самые бросовые темы, самые непристойные скандалы, самые омерзительные интонации — это своеобразный, долго культивируемый, заботливо выращиваемый эстетизм наоборот; и любой, кто посмотрит эту программу, с радостной готовностью воскликнет: я — свободный гражданин свободной страны. Я счастлив, все у меня в порядке, потому что пока еще я не лежу в параличе, не кромсаю ножницами родную мать и не являюсь нижним соседом певицы Земфиры.

Большая часть современного телерепертуара (в котором программа «Максимум» — лишь наиболее характерный образец) имеет характер сугубо функциональный. Телевидение не рассказывает о проблемах зрителя — оно этого зрителя ненавязчиво трансформирует в биоробота, который призван либо беспрерывно бежать за подвешенной к его носу морковкой (до 40 лет), либо тихо гнить в своем стойле (после 40). В функции морковки выступает гламур, в функции наркотика, облегчающего гниение, — фрик- и ток-шоу. Репортаж из стойла в этой системе ценностей, безусловно, неформат.

И знаете, о чем я думаю?

Я думаю, что это правильно, то есть туда нам всем и дорога.

Как признался мне один публицист, вручая книгу своих вольнолюбивых очерков: «Пока я это писал, я в это верил. А сейчас думаю, что все не так страшно, потому что на меня тоже уже постепенно действует».

№ 14(31), 16 июля 2008 года

Свободное время

I. Опыт климатического обоснования

Существуют вещи недоказуемые и неопровержимые: цирковым лучше не садиться спиной к манежу, подкова помогает и верящим, и неверящим (Нильс Бор), хода нет — ходи с бубей (рациональное обоснование отсутствует, но проверено многажды), дерьмо снится к деньгам (обоснование существует, но многословно и зыбко), зимние дети крепкие и т. д. Все это — из разряда народных мудростей, установленных экспериментально, но не имеющих внятной причины. Ниже предпринимается попытка выяснить, почему август в северном полушарии вообще и в России в частности — тревожный, часто катастрофический месяц. На это можно много и аргументированно возражать, но толку от этих возражений чуть. Стереотип в народном сознании никогда не формируется на ровном месте: фольклор не обманешь. А народ у нас боится августа, как боялась его Ахматова, в чьей жизни самое ужасное происходило именно на исходе лета. Правда, умерла она в марте, но это, может, как раз было не ужасом, а освобождением для лучшей жизни, в которую многие (и я иногда) искренне верят.

У меня был как-то на эту тему диалог — даже опубликованный — с филологом и мыслителем, чья профессия как раз и состоит в определении неопределимого; он умеет любой текст разложить по полочкам, разобрать по косточкам и выявить-таки механизмы его воздействия на читателя — ему ли не сладить с августом? Он принялся аргументированно доказывать, что в июне, октябре, ноябре, да во всяком решительно месяце у нас происходит множество больших и малых катастроф, то есть дело далеко не во времени года. Хрущев, скажем, тоже разделял это суеверие и очень боялся, что его снимут в августе, даже в отпуск уходил только в октябре. Вот его и сняли в октябре. Путч 1991 года? Но куда травматичнее и страшнее был октябрьский мятеж два года спустя. Корниловский поход на Петроград? Но опять-таки он завершился бескровно, а вот через два с половиной месяца… Дефолт? Но сравнима ли августовская паника девяносто восьмого с январской шестьдесят первого, когда в стране грянула готовившаяся в строгой секретности денежная реформа? Ввод войск в Чехословакию 20 августа 1968 года? Но разве Афганистан (декабрь 1979) не был тысячекратно ужаснее по последствиям? Что касается техногенных катастроф августа, все это бледнеет перед апрелем Чернобыля. Словом, попытки привязаться к августу и локализовать ЧП — не что иное, как попытка россиян внести хоть какой-то порядок в исторический и интеллектуальный хаос, который образовался у них на месте мировоззрения и науки.

Согласиться с этим было бы легче всего, кабы не собственная физиология, не это струнное, дрожащее напряжение, столь ощутимое во всем теле с началом августа. Это мой любимый месяц, потому что в этом-то лихорадочном напряжении и являются лучшие мысли, и вообще я, признаться, люблю, когда в воздухе носится нечто тревожное: тревога мобилизует лучшие качества — быстроумие, наблюдательность, реакцию, особенно если речь идет не о низменном страхе за собственную шкуру, а о возвышенном ожидании великих перемен. Думаю, дело не в статистическом распределении неприятностей по месяцам (здесь август действительно ничем не выделяется), а в его, так сказать, лице, в специфическом климате этого месяца, знаменующего вступление России в полосу осенне-зимней хмари. Лучше всего запоминается событие, резонирующее с нашим внутренним со- стоянием. Так, оптимистическая книга, прочитанная во дни депрессии, не оставит в душе никакого следа — а что-нибудь мрачное, пусть и не Бог весть каких достоинств, покажется глубочайшим и точнейшим шедевром. Перечитаешь потом в нормальном состоянии — батюшки, что же я там увидел? Но совпадение собственных настроений и внутренних колебаний с авторскими непоправимо смещает оценку: про объективность можете забыть. Так и с августом: это месяц, больше всего похожий на кризис среднего возраста. Мироощущение августа катастрофично. Только что был июль, все цвело и пахло, завязывалось и зрело, нежилось в мареве, под поцелуями золотого змея, по-сологубовски говоря (ужасно привязчивы штампы серебряного века, пошлость потому и живуча, что человечна и всем понятна). И вдруг — незаметный перелом, переход в новое состояние, совершающийся чаще всего за одну ночь. Цветочки кончились, пошли ягодки. Нет, мы еще в соку и в силе, и осенью еще толком не пахнет, и небо еще синее… но вот как раз с неба все и начинается: синева его уже тревожна. И ветер сильней, порывистей, и холод в нем уже настоящий, нешуточный, и вообще — горькая струя зрелости уже примешалась к летней сладости. Большинство потому и торопится в отпуск именно в августе, что нет ничего слаще последних капель.