Люди на болоте (Полесская хроника - 1) - Иван Мележ

Поля, леса, луга - все!

Зубрич увлекся, и Евхим слушал то, что он говорил, как хорошую сказку. В этой сказке Евхима наделяли не какой-то полоской, а целыми просторами земли, лесами, делали хозяином большого дома, коровников, конюшен. В этих коровниках и конюшнях такая мелюзга, как Дятлик, счастливы были получить работу. Они трепетали от одного взгляда Евхима, ловили каждое его слово. Он был властелин и бог...

Евхиму было досадно, что Зубрич скоро прервал эту сказку и сухо, сразу отделив себя от него, Евхима, приказал:

- А пока - конспирация и еще раз конспирация!.. И если выдашь кого-нибудь из нашего легиона - знай: головы не сносить! Нигде не спрячешься!

- Этого вы мне не говорите! - обиделся Евхим. - Мне

это - лишнее!

Зубрич будто не заметил его обиды. Озабоченно, деловито

сказал:

- Человек, который придет от нас, спросит тебя: "Не видели вы черного коня, что хромает на заднюю ногу?" Это будет из наших. Ясно?

- Ясно!..

- Ну, вот и все!.. - Он напомнил: - Мы по-прежнему не знакомы. Я лишь угрожал тебе на поле. - Зубрич холодно, кивком головы простился, повел глазами в сторону деревни, коротко, по-военному, приказал: - Уходи!

Евхим, идя рядом со старым Глушаком и Степаном, сказал, что уполномоченный очень ругал за драку, угрожал даже судом, и старик слов не находил, проклиная уполномоченного.

С проклятиями он и отстал от Евхима и Степана, потянулся к толпе, что брела по полю с меркой...

От радости Евхиму шагалось легко, хотелось шутить. Но когда, перевеивая со Степаном рожь, снова стал перебирать все в памяти, вдруг ожило беспокойство: а что, если он - подослан, этот уполномоченный, и выведал только для ГПУ?

Очень уж странно, неожиданно свалилось все на голову.

Он вспоминал, как вел себя этот человек в президиуме,- как, протиснувшись сквозь толпу в поле, ругал Дятлика, угрожал ему, Евхиму. Мысленно перебирал все, что слышал от него. Спокойствие, уверенность не приходили: слишком уж много было неожиданного, непонятного. Разные, совсем разные слова, разные поступки. Будто два разных человека были, совсем непохожих, даже враждебных друг другу... Конечно, в жизни не раз приходится говорить одно, а делать другое - Евхиму самому немало приходилось кривить душой.

Но в самом себе хорошо видно, где правда, а где ложь. Да и у других куреневцев это не так уж трудно было определить.

А тут, как тут спокойно видеть этих разных людей в одном человеке, знать, что один из них докопался до такой тайны!

Хотелось верить, что обмана нет, бояться не надо И верил порой, успокаивался. Но спокойствие было недолгим, вползала иная тревога: как бы все это не стало известно кому не следует. Если разговор с Маслаком и Ольховым, которого никто, кроме них троих, не слышал, дошел до Юровичей, то почему другие не могут узнать об этом? Если он, этот юровичский, и не из ГПУ, то кто может поручиться, что он не наткнется где-нибудь на них? А там, как прижмут, разве не выложит всего? Выложит как миленький, всех выдаст, лишь бы за соломинку уцепиться! Неужто пожалеет его, Евхима?

Хорошие сказки сказывал он. А только сказки - не для взрослых. Сказка есть сказка, а жизнь - жизнь. Как бы, поверив в те сказки, погнавшись за журавлем в небе, не потерять и того, что еще осталось. Плохо или не плохо, а все же ты живешь! Какое там ни есть, а хозяйство не хуже, чем у людей, не ходишь по миру с торбой. А можешь пойти - корочке черствой рад будешь тогда, где-нибудь в Соловках...

И радости были ненадежны, и тревоги бередили. И много хлопот лишних, неотложных забот - перед самой свадьбой! Но когда вспоминал о драке с Дятликом, радовался: "Придет пора - повопишь, удод желторотый!" Не раз, не два вспоминал встречу у кладбища, жалел: надо было так дать маху! Почему бы тогда не кокнуть сопляка! Не подсказал им, дурень!..

Много беспокойства было у человека перед самой свадьбой!

7

На следующее утро мать Василя, войдя со двора, поставила пустой ушат, сказала обеспокоенно:

- Боже! Этого еще не хватало!

- Чего ты там? - отозвался дед, вырезывавший из кленового бруска ложку.

- Идите на крыльцо, поглядите.

Василь вышел первым, не одеваясь, в белых штанах и сорочке. Хотя еще не совсем рассвело, но уже хорошо был виден на двери большой черный крест. Деготь кое-где подтек, пополз нитями вниз.

- Маслаки? Неужели маслаки? - подумала вслух мать, когда все снова сошлись в хате.

Она верила и не верила: сдержанная, рассудительная, она была совсем другой, чем вчера в поле. Была такой, как обычно.

Дед взял кленовый обрубок, подумал:

- Маслак-то, может, Маслак. Только, тем часом, живет он, может быть, не на болоте и не за болотом!..

- Корчей это работа! - заявил Василь.

- Эти теперь не дадут спуска!..

- А пусть не дают, - оборвал сетования матери Василь. - Плевать мне!

- Плевать, тем часом, не очень наплюешься!.. Это такая зараза... А тут, если у него еще банда...

- В сельсовет бы на них! Чтоб упекли в тюрьму!

- Эге! Упекли! Без доказательства!.. Не поймала - не говори, что вор!

- А можно было б и подловить!

- Подлови, тогда и говори! - Дед помолчал. - Чует и моя душа, тем часом, что тот Маслак и правда близко. Все может быть...

Мать упала духом:

- Может быть! Вот же гадюка, никак не прижмут, чтоб не выкрутился!

- Помогают гаду какие-то...

- Остерегаться надо, - деловито рассудила мать. Как маленькому, сказала Василю: - В лес чтоб один не ездил!

С дедом, со мной или с кем из добрых друзей! И с ружьем дедовым!

- Ну вот - учите!

- А и учу! Учить надо! Рано от материнской науки отойти захотел - вот и получается такое!.. Вечером чтоб не ходил поздно. И ночью чтоб не выскакивал на крыльцо!

- Так, может, мне в хате и... Как маленькому все равно.

- Айв хате. Или в сенях, если уж так стыдно. Пан, говорят, Аскерко никогда ночью не выходил. Не то что в холод, но и летом...

- Пан! Вот сказала! Куры подохнут со смеху!

- Гляди, чтоб сам жив был! - строго сказала мать. Добавила мягче: - А что такого, что дома, - знать никто не будет. Не думай!

- Все равно!

- Не все равно! Под пулю нечего лезть!

- Правду мать говорит, - кивнул дед.

Василь сердито плюнул, вышел из хаты.

...В тот же день, несколько позже, Евхиму пришлось еще раз встретиться с Хадоськой. Подкараулила за огородами, сошлись лицом к лицу. Евхим вскипел:

- Чего цепляешься? Знаешь ведь, что кончилось все!

Свадьбу уже справлять собираюсь!..

- Знаю. А только скажу, - горько проговорила она, - скажу: пускай тебе на том свете будет так, как мне на этом...

Не удержалась, губы задрожали, на глазах замутнели слезы. Но опередила его, бросила неожиданно твердо:

- Вот и все мое слово! Последнее! - В ее голосе послышалось столько ненависти, что он смутился. - Больше - не прицеплюсь! Можешь не бояться!.. И не увидишь больше!

Она сразу же отвернулась, ушла первая, незнакомая, страшная. "Последнее? Не увижу?.." Евхим проводил ее взглядом. Она шла твердо, должно быть, не обманывала.

От недоброго предчувствия им овладело беспокойство: знает или не знает кто об этом? А что, если дойдет до Ганны? ..

- Надо же - столько неприятностей перед свадьбой!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Хадоська была в отчаянии. Что делать? Думала, думала - и не могла придумать ничего, не приходила к чему-либо путному.

Дитя... Радоваться, кажется, надо бы. Милое, дброгое сердцу существо родиться должно. Ее дитя, не чье-нибудь.

Она так любит детей, даже чужих, как же любила бы свое!

И как хотела бы его - увидеть, приголубить, покачать. С какой нежностью порой думала о нем, крохотном, которое, она знала, - хотя и не всегда верилось как-то, - жило уже в ней. Жило, не ведомое никому, только ей да Евхиму...

Должна бы радоваться! Но тот, что жил в ней, не только не радов-ал, но и не давал покоя, жизнь всю затемнил тучами, спутал все. Тот, что жил в ней, не был таким, как все остальные, по божьему благословению, тот был греховный, могут сказать даже - страшно подумать об этом - приблудный! Как ни больно, а выходит - грех был, как ни суди, а теперь, когда Евхим отказался, и думать не думай об ином - дитя грешное!..

Отказался. Нагуляла с кем-то, говорит. Будто она и в самом деле блудница какая! Будто не просила, не молила его, будто не напоминала ему о боге, будто не с ним одним, Евхимом, бога не послушалась; а он уговорил, добился своего, натешился, да еще говорит такое! А теперь вот - сговор отгулял, совсем забыл, что обещал, отрекся совсем. Раньше хоть надежда какая-то была, что совесть возьмет его, одумается, ребенка своего пожалеет, а теперь - ничего, никакой надежды! Бросил, и грех уже только ее грех, ее горе...

Теперь всякий скажет: грех, блуд - и не защитишься, не оправдаешься. Всякий может, как Евхим, сказать: "Нагуляла с кем-то", любой может блудницей назвать, хотя и не блудница никакая, просто поверила, понадеялась, думала - правда женцтся!

Обидно. Ой, как обидно. От обиды слезы все выплакала.

А боль жгучая в груди не утихает, не слабеет, Чувствовала порой нельзя больше такого страдания терпеть; терпение, отчаяние сменялись злобой, жаждой мести: а что, если пойти к Ганне да и рассказать все? Пусть знает, что было у него, с чем посватался, каков он!