Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - Мариан Ткачёв

Вообще, чем я больше думаю о Мариане Николаевиче, он для меня все отчетливее «ложится» в университетскую систему. Я его очень ясно представляю себе профессором, например, в нашем университе на departamento das letras. Представляю себе, как он ведет занятия про Вьетнам (его историю, язык, литературу). Явно представляю себе его office со всеми вьетнамскими игрушками и неизменной перламутровой шкатулкой. Представляю себе, как в своем office он пишет статьи про Вьетнам и слушает при этом concerto grosso Pietro Locatelli (http://www.youtube.com/watch?v=ASmFuArTRV0). Могу себе представить студентов (их не должно, по-моему, быть очень много), которые ловили бы каждое слово его. А кстати. Преподавал ли он в Университете в России? Если нет, то почему же это не произошло? Что такое случилось? В какие «оковы» он был «вонзён»? Если да, то об этом должна была бы остаться какая-то память. История про ваше появление в их компании, которую отец рассказывает в своих recollections, какая-то очень университетская. Это значит, что Мариан Николаевич таки да преподавал что-то где-то. Но я совершенно точно помню, что, когда я с ним общался, разговоров на эту тему не было. Значит, тогда уже он ни в какой такого рода системе не был. Почему? Загадка. Хотя, может быть, и не загадка для того, кто лучше знает и понимает Россию тех самых доперестроечных лет. Я жил там тогда, но был студентом и потом ассистентом на кафедре в Лесотехнической академии – т. е. находился на самой нижней ступени тогдашней интеллигенции. Поэтому очень плохо представляю себе динамику общества. А о послеперестроечной эпохе и говорить нечего. Меня в России к тому времени не было.

Да, если уж я пишу о Мариане Николаевиче, то надо бы и сказать о тех людях, которые его в то время окружали. Во-первых, разумеется, про Инну. Но о ней чуть позже.

Так вот об Инне Ивановне. Дом Ткачёвых был исключительно уютным и гостеприимным. И разумеется, это создавала Инна, ее мягкость, ее ненавязчивость и при этом ее постоянное присутствие при разговорах. При ней хотелось говорить. Она излучала интерес к людям. Мне постоянно казалось, что ее интерес практически безграничен. (Это притом что, как я сейчас понимаю, в то время я был исключительно неинтересным собеседником – мог говорить только о собственной гениальности и о ее – этой гениальности – непонятости окружающим миром.) Вообще на фоне неврастеников-интеллектуалов Инна казалась каким-то островом надежности. Даже практичность, ей свойственная, была уютной и ненавязчиво привлекательной. Забавно, что в первые посещения Ткачёвых я даже не заинтересовался тем, кто она такая по жизни. Она производила впечатление совершенно образцовой домохозяйки в лучшем смысле этого понятия. Человека, который вникает в дела мужа и его друзей, интересуется, дает дельные советы и своей мягкостью сглаживает острые углы.

И вдруг я с удивлением узнаю, что эта «домохозяйка» на самом деле один из самых лучших гинекологов в Москве, если не самый лучший. WAW! Кто бы мог подумать? И при этом ей совершенно не хотелось это выпятить. Или она и на самом деле считала свою профессию и свой уровень в этой профессии совершенно не важным по сравнению с тем, какие люди ее окружали дома. Люди и в самом деле были интересные, один Аркадий Стругацкий, например, стоит много чего, но именно она делала этот дом таким, что туда хотелось приходить. При этом она обеспечивала хорошие роды детям и внукам этих вот интеллектуалов, воспринимая это как небольшую услугу, о которой и говорить-то нечего. По разным причинам мои дети рожались не у нее, и Ткачёвы воспринимали это как тему для безобидных шуток: «не доверяешь, мол».

После смерти Марика я с Инной говорил по телефону только один раз. Мы с Мариной приглашали ее к нам заехать и немного развеяться, что-ли. И она не собралась. А вот сейчас ее тоже нет. Глупо как-то получилось… Все время хотелось зайти к ней и поговорить о Мариане Николаевиче. До сих пор хочется…

Теперь немного о забавных литературных пристрастиях Мариана Николаевича. Типа, Дюма. Собственно, он признавал только «Трех мушкетеров» и слегка «Графиню де Монсоро». Я не помню, чтобы разговоры выходили бы на что-нибудь другое, им написанное. Это притом что тема литературной эксплуатации или, например, научной – то же самое – и, соответственно, Французской студенческой революции меня интересовали в те годы невероятно сильно. Но к этой теме мы не подходили ни разу, а вот то, что происходило в «Трех мушкетерах», обсуждали все время. Мы оба эту книгу любили, и оба читали ее бесконечное число раз. Оба обращали внимание на то, как д’ Артаньян отказался от о-очень выгодного предложения кардинала всего лишь потому, что Атос не протянул бы ему руки, или как Реми ле Одуэн вылечил графа де Монсоро в совершенно абсурдной ситуации, когда этого по идее делать ни в коем случае было не надо. Я специально выбрал эти две истории, как примеры как-бы преувеличенного благородства. «Преувеличенного? Но если бы такие поступки многие люди бы брали в пример, не было бы ни Холокоста, ни сталинских лагерей, ни много еще чего» «Не знаю, произнес ли эту фразу Мариан Николаевич, или я это сам сейчас вкладываю ему в уста, но смысл был именно этот, я в этом уверен.

О музыкальных пристрастиях я уже писал. Его музыкальный вкус был очень четко обозначен, хотя и не носил такой, как например, у Брагина, строгой ориентации на барокко. Я могу даже представить его слушающим Шопена, хотя никогда его за этим (постыдным) занятием не видел, но представить его слушающим Чайковского не могу в принципе. Сейчас на секунду задумался над тем, как он относился к рок-музыке. Не знаю, никогда это мы с ним не обсуждали, но не думаю, что его могла бы привлечь такая вот концентрация «искусственной» экспрессии. (Это уже его собственное выражение, когда мы говорили о романтизме в музыке.) Вообще злоупотребления всякого рода forte не привлекали Ткачёва никогда. Хотя по-своему это противоречит его дружбе с Аркадием Стругацким. У Стугацких все держится на Forte, кроме, разумеется, «Жука в Муравейнике», этого немного «расиновского» романа, или малоизвестной «Хромой Судьбы». Впрочем, личная дружба не обязательно должна означать сходство литературных пристрастий.

Осталось немного. Пустой период и последняя встреча. Но именно об этом и тяжелее всего писать. Сейчас вечер. Включаю concertos Торелли http://www.youtube.com/watch?v=mozKhktQmdE, открываю www.translit.ru.

Второй пустой период наших взаимоотношений наступил, когда я уехал из России в 1990 году. Примерно до 2001–2002 годов я в Россию не ездил и почти никаких связей ни с кем там не имел, не считая родителей. Почему? Не было на людей, которые были там, ни времени, ни сил. Вся энергия была направлена на то, что меня окружало сначала в Израиле, а потом тут, в Бразилии, и Россия была бесконечно далеко. Россия совершенно не была интегрирована в – как бы это сказать по-русски – «международный математический мир». Поэтому, несмотря на физическое расстояние, Токио или Варшава (о Барселоне, Реховоте, Марселе или Чикаго я даже не говорю…) были в тот период намного «ближе» от Форталезы, чем Москва или Петербург. (Они и сейчас ближе, честно говоря, но разница уже не столь велика, как раньше.) В России не было ничего, что было бы хоть каким-то образом связано с моей жизнью и, не боюсь этого слова, карьерой. Интересных российских математиков в России тоже не было, или почти не было, как и сейчас почти нет. Повальный отъезд всех людей, хоть как-то связанных с той математикой, которой я занимаюсь, сделал Россию совершенно бессмысленной для меня в деловом смысле. А неделовых поездок я на первом этапе себе позволить не мог. А с «языком родным с его призывом млечным» сложилось то, что сейчас я уже не могу сделать лекцию по-русски – многие слова улетучились.

И вот в 2002 году я снова в Москве. С ужасом узнаю, что у Мариана Никлаевича был рак, что могло быть всякое и я мог его и не увидеть, и что он остался-то в живых благодаря Инне. Последнее впрочем, меня как раз не удивило. И вот, захожу я к вам домой, и мы идем к Ткачёвым. А там меня ждал более чем холодный прием. И подействовало! Не зря же я в предыдущем параграфе старательно оправдывался. Я понял упрек и согласился с этим упреком.

А до того считал я себя человеком, не лишенным чего-то типа благородства. Да какое там? Разве для благородного человека должно существовать расстояние? И разве все в жизни должно сводиться к карьере, к успеху? Ведь успех – это и есть что-то не важное пустое в жизни по сравнению с пониманием ее, этой жизни. Это был последний урок. Больше мы не виделись.

И вот через много лет я мечтаю поехать во Вьетнам, проехать по ткачёвским местам и увидеть ему близких когда-то людей, которые меня носили на шее в гатчинском парке. И ведь организую таки. Не сложно это! Тем более что в следующем семестре мы собираемся нанять в наш департамент Ле Дунг Транга, математика и дальнего знакомого и самого Ткачёва, и его друзей – То Хоая (помните стихотворение) и Нгуен Туана, – связи с Вьетнамом завяжутся… Но на кой мне черт Вьетнам без Марика? Ведь не заставлю же я его посмотреть на меня иначе, чем тогда, в 2002 году, и не смогу вернуть его для себя.