Искры - Михаил Соколов

Но тут-то он и не знал, как поступить. При отъезде Яшка напомнил ему, чтобы он не заставлял Алену выходить за того, кто не мил, однако, о Леоне ничего не сказал. Нефед Мироныч понял это по-своему: коль Яшка промолчал о Леоне, стало быть он не хочет, чтобы сестра его стала Дороховой.

И Нефед Мироныч продолжал вести свою линию, с той лишь разницей, что теперь он стал действовать на Алену лаской. Не так давно он говорил с ней о ее будущем, спрашивал, не задумала ли она выходить замуж и нет ли у нее на примете хорошего парня, но она только подняла на него свои жгучие большие глаза и ничего не ответила. Нефеду Миронычу стало ясно: тосковала она по Леону и, наверно, все уже с ним договорила, когда прошлый год ездила в город с Яшкой. «Нет, шалишь, дочка, все одно по-твоему не будет. И Яшка супротив меня не пошел, понял-таки батька», — думал Нефед Мироныч.

Алена же только и жила мыслями о Леоне. Она часто вспоминала, как он встретил ее, и ей казалось, что она не дождется той счастливой поры, когда станет его женой и сама будет провожать его и встречать с работы. В письме, присланном с Игнатом Сысоичем, Леон сообщил, что он хорошо обжился на новом месте, уже подыскал квартиру, купил и кровать и стол и что весной они должны пожениться. Но когда же наступит эта новая весна? Ведь почти год уже Алена ждет, когда Леон окончательно устроится и прочно станет на ноги. Сколько дум она передумала, слез выплакала за это время!

Вот и сейчас. Сидит она у окна в землянке, лиловой гладью любовно вышивает на полотенце свои буквы — «А.З.», а мысленно вся возле Леона. Вот она ждет его домой, одета во все белое, как невеста. Вот он приходит с работы, умывается, вытирает лицо снежно-белым льняным полотенцем, стараясь не запятнать его, и хвалит ее и ласкает по-мужскому, скупо, душевно. И от этих мыслей Алена блаженно улыбалась, и ей хотелось, чтобы скорее шли дни, приближающие к ней это счастливое время.

В землянке было уютно, тепло. Солнечные лучи ласково освещали низенькую, выбеленную заботливой рукой комнату. В печке потрескивал хворост, пахло вишневой корой.

Возле печки, накрыв плечи пожелтевшим от времени шерстяным платком, сидела бабка Загорульчиха, вязала чулок. Из-за ножек табурета к шевелящемуся на земле клубку ниток то и дело подкрадывался серый котенок. Вот он припал к земле, шатнулся всем тельцем, немного отступил назад, нацеливаясь, и, лишь клубок вновь шевельнулся, прыгнул из-под табурета.

Почувствовав натяжение нити, бабка взяла стоявший подле костыль и стукнула им по табуретке.

— Брысь, тебе сказано! Выкинь его на двор, — приказала она Алене, но котенок скрылся под кроватью.

Через минуту, как ни в чем не бывало, он вновь возобновил свои нападения на клубок, и они сошли бы ему благополучно, но на этот раз он запутал нитки, и бабка, рассвирепев, костылем ударила его так, что он надолго скрылся под кровать, мяукнув на всю комнату.

Алена сердито глянула на бабку, достала котенка и взяла на руки. «Еще дерется, старая злюка! И батя такой. И все они бессердечные», — возмущалась она, лаская котенка.

— Вышивай, вышивай. Жалостливая какая! Может, Гавриленок непутевый морду себе вытирать им будет, рушником твоим, — мужским голосом недовольно проговорила бабка, исподлобья посматривая то на внучку, то на котенка.

Алена насторожилась. Из намека бабки ясно было, что старуха что-то знает, да не хочет сказать. Алена пристала с расспросами, и бабка, поколебавшись немного, рассказала ей о подробностях недавнего разговора старика Гавриленкова из соседнего хутора с Нефедом Миронычем. И Алена узнала: несколько дней назад Гавриленков совсем было сторговался с Нефедом Миронычем, да запросил большое приданое. Нефед Мироныч пристыдил неуступчивого, богатого свата, но Гавриленков, видя, что Нефед Мироныч горит желанием породниться с ним, стоял на своем.

Тогда Нефед Мироныч вскипел:

— Что ж ты думаешь, дочка у меня на сметнике валялась, что ты запрос такой делаешь? — Он прикинулся совсем пьяным. — Чи твоего сына недостойная?

— Да я про это и не думал, сват.

Но Нефед Мироныч не слушал.

— Ты хвалиться до Загорулькина приехал своим богатством? Так у Загорульки побольше!

— Да с чего ты взял, сват? Вот те крест святой! — торопливо закрестился Гавриленков, отступая, а Нефеду Миронычу только этого и надо было.

— Может, ты и лавку затребуешь в приданое? Так на такую мать вы мне нужны, сваты такие и женихи разные! Сынок-то твой, прощелыга, давно пьяный, с разбитой мордой под стенкой валялся, а? Да ты знаешь, у кого сватаешь?!

— Ага, так со своими людьми?! — не на шутку обиделся сват и, как ошпаренный, выбежал из дома, провожаемый оскорбительными словами Нефеда Мироныча.

Но когда он уехал, Нефед Мироныч встревожился: приедет ли в другой раз?

Так рассказывала бабка.

Оставив рукоделье, Алена сидела у окна, с тоской смотрела на бескрайную, заснеженную степь. С косогора на противоположной стороне реки в хутор съезжала арба с соломой, на бугре возле маслобойни мелькали казаки-завозчики, их яркие лампасы на шароварах.

Алена вспомнила постыдный прием отцом сватов от Леона, вспомнила сказанные ей на руднике Чургиным слова: «Не ждите там счастья, Алена, уходите оттуда», — и задумалась. Долго она сидела так, не шевелясь, глядя в мутнеющую даль и не замечая, что по румяным щекам катятся слезы.

Бабка Загорульчиха, взглянув на нее исподлобья, сказала:

— Ты не проговорись, а то будет тогда и тебе и мне. Он зверь, Нефед, ни на кого не поглядит и родную мать может кнутом.

Под окном послышались шаги, топанье ног, и в землянку грузно вошел Нефед Мироныч. Он был весел, глаза его поблескивали, должно быть выпил. Алена насторожилась: «Что-то неспроста это», — подумала она и торопливо утерла слезы.

Нефед Мироныч сделал вид, что ничего не заметил. Выпроводив бабку, он незлобиво попенял Алене:

— Ты, дочка, из землянки монастырь сделала. Всегда тут и тут, как старая девка все одно.

Положив на колени Алене сверток, он сел на табурет. Алена развернула сверток и с недоумением посмотрела на отца. В свертке оказалась нежнейшей белизны шелковая материя.

— На платье тебе. Можно… кхе-кхе… — Хотел Нефед Мироныч сказать «венчальное», но спохватился. — Веселенькое платье можно из него. Не все же городским такие носить, надо и нам приучаться, — произнес он с живостью, но, видя, что дочь холодно приняла его подарок и даже не благодарит, умолк и насупил брови.

Алена бережно завернула шелк в бумагу и положила его на стол. Она не сомневалась, что за этим хорошим подарком последует плохой разговор, и сказала:

— Мне такое в хуторе без нужды, батя. Продайте лучше матушке или атаманше.

Нефеду Миронычу не хотелось сразу давать волю своему характеру. Он помолчал, подбирая в уме ласковые отцовские слова, но запас теплых слов у него был небольшой да и говорить он много не умел и потому, напомнив дочери об обязанности слушать отца, который заботится о ней, не менее, чем она о себе, он прямо перешел к делу и объявил, что Гавриленков сватает ее за своего сына.

Алена сделала вид, что погрузилась в работу, надеясь, что отец уйдет, но краска обиды румянцем выступила на ее щеках, игла в руках дрожала, и Нефеду Миронычу нетрудно было понять, что его затея не по сердцу дочери.

— Я ни за кого тут замуж не думаю итти, батя, — не подымая глаз, тихо, но твердо заявила Алена.

— В девках решила остаться? — сразу нахмурился Нефед Мироныч и зашагал из угла в угол, позвякивая болтавшейся на сапоге подковкой.

Ему вспомнился Яшка, его своеволие, и он с досадой почувствовал в Алене его влияние. «Научил, сукин сын, образовался книжками разными. Господи, да чи ты разгневался дюже на меня, раз так детей отпугнул от родителя?» — с горечью думал он, и ему вдруг стало жалко себя.

— Эх, дочка, дочка! Будто и не отец я вам с Яшкой. Все не по-вашему. Во всем отец нехорош, — проговорил он упавшим голосом и, взяв сверток, ушел.

Алена видела в окно, как Нефед Мироныч со злостью оторвал от сапога болтавшуюся подковку — счастье — и швырнул в сторону, как, старчески сутулясь, тяжело поднялся по ступенькам крыльца, с силой налегая на перила, и ей стало жалко отца. Но и с сердцем своим она ничего не могла поделать.

Глава одиннадцатая

Злая в этом году была зима. Уже на исходе был февраль и по-весеннему светило солнце, уже щебетали на деревьях птицы и парили на буграх проталины, как вдруг опять пошел снег, поднялись бураны и снова засыпали шахтерские поселки синеватыми сугробами.

Но в марте небо очистилось от туч, проглянуло горячее солнце — и размякли, заслезились сугробы, будто не хотели расставаться с землей. Дохнула на них весна теплом, и потекли, побежали от сугробов сверкающие ручейки половодья, а вскоре от зимы одни белые пятна в балках остались.