Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1 - Пантелеймон Кулиш

Я забыл вам сказать (продолжает С.Т. Аксаков), что в 1839 году Гоголь воротился совсем уже не тем франтиком, каким уехал за границу в 1836 году и каким изображен на портрете, рисованном Венециановым. Наружность Гоголя так переменилась, что его можно было не узнать: прекрасные белокурые густые волосы лежали у него почти по плечам, красивые усы, эспаньолка довершали перемену; черты лица получили совсем другое значение. Когда он говорил, в глазах выражалась доброта и так сказать благорасположенность ко всем [148]; когда же он задумывался, то сейчас изображалось в них серьезное устремление к чему-то высокому. Сюртук вроде пальто заменил фрак, который Гоголь надевал только в крайности: вся фигура его, в сюртуке, сделалась благообразнее.

По возвращении, Гоголь начал читать у нас "Мертвые души" и в разное время прочел шесть глав. Читал также отрывки из комедии "Тяжба" и начало итальянской повести "Аннунциата", которое потом было несколько переделано и составило статью "Рим" [149], напечатанную в "Москвитянине". Великим постом приехала к Гоголю мать и жила вместе с ним и дочерьми также у Погодина. 9 мая, в день именин Гоголя, обедали у него все его приятели и знакомые в саду, что повторялось всякий раз, когда Гоголю случалось проводить этот день в Москве. Гоголь уже собирался ехать в Рим, откуда обещал непременно через год воротиться. Он не любил быть в дороге один и искал себе спутника, которого на ту пору не было. Один молодой человек из числа наших приятелей, только что кончивший курс в университете, В.А. Панов, который хотел ехать за границу года через два, решился переменить все свои планы и вызвался ехать с Гоголем. Последний от этого был в восхищении. 18 числа (1840) я, сын мой Константин, М.П. Погодин, М.С. Щепкин и еще двое друзей Гоголя проводили их до первой станции. Панов умер в 1849 году. Это был достойнейший и наидобрейший из людей.

Гоголь прощался с нами нежно, особенно со мной и с моим сыном Константином, был очень расстроен, но не хотел этого показать. Он сел в тарантас с нашим добрым Пановым, и мы стояли на улице до тех пор, пока тарантас не пропал из глаз.

Я, Щепкин, Погодин и Константин сели в коляску, а прочие - на дрожки. На половине дороги вдруг откуда ни взялись, потянулись с северо-востока черные, страшные тучи и очень быстро и густо заволокли половину неба и весь край западного горизонта. Сделалось очень темно, и какое-то зловещее чувство нашло на нас. Мы грустно разговаривали, применяя к будущей судьбе Гоголя мрачные тучи, потемнившие солнце. Но не более, как через полчаса, мы были поражены внезапною переменою горизонта. Сильный северо-западный ветер рвал на клочки и разгонял черные тучи; в четверть часа небо совершенно прояснилось, солнце явилось во всем блеске своих лучей и великолепно склонялось к западу. Радостное чувство наполнило наши сердца. Не трудно было составить благоприятное толкование небесного знаменья. Каких блистательных успехов, каких великих созданий и какого полного торжества его славы мы не могли ожидать в будущем! Это явление произвело на нас с Константином, особенно на меня, такое сильное впечатление, что я во всю остальную жизнь Гоголя никогда не смущался черными тучами, которые не только затемняли его путь, но даже грозили пересечь его существование, не дав ему кончить великого труда. До самого последнего, страшного известия, я был убежден, что Гоголь не может умереть, не совершив дела, свыше ему предназначенного".

Во время пребывания Гоголя в Москве судьба сестер и матери занимала его, может быть, сильнее прежнего, по многим причинам, которые отчасти высказаны уже в помещенных выше его письмах. Но его сердечные заботы были облегчены сближением с одной добродетельной женщиной, которая предложила ему свои труды для дальнейшего воспитания его сестры Елисаветы Васильевны и приняла ее на известное время к себе в дом. Прилагаю письмо к ней по этому случаю, писанное из-за границы.

"Вена. 25 июня (1840).

Если бы вы знали, как грустно мне, что так поздно сблизился с вами и узнал вас, Парасковия Ивановна! В душе моей какое-то неполное, странное чувство; я теперь несколько похож на того путешественника, которому случай, играющий над людьми, судил встретиться нечаянно на дороге с старым другом, давним товарищем; они вскрикнули, подняли шапки и промчались быстро один мимо другого, не успевши сказать друг другу ни одного слова. После уже один из них опомнился и, полный грустью, произносит самому себе пени: зачем он не остановил своей походной телеги? Зачем не пожертвовал временем, зачем не бросил в сторону свои важные дела? Почти такое же положение души моей. Вы поверите моим искренним чувствам. Неправда ли? Я не умею лгать. И век бы ни простил себе, если бы в чем-нибудь солгал перед вами. Но интересна ли для вас любовь человека, которого вы едва знаете? Много, слишком много времени нужно для того, чтобы узнать человека и полюбить его, и не всякому послан дар узнавать вдруг. Сколько было людей обманувшихся! А сколько, может быть, исчезло с лица земли таких, которые таили в душе прекрасные чувства, но они не знали их высказать; на их лицах не выражались эти чувства, и жребий их был умереть неузнанными. Много печального заключено для меня в этой истине. И только, как воображу себе ваш тихий, светлый, весь проникнутый душевною добротою взгляд, мне становится легче. Ни слова не скажу вам о своей благодарности: здесь мы совершенно понимаем друг друга, и вы можете знать, как она велика. Положение сестры моей было для меня невыносимою тяжестью. И сколько ни прибирал я в уме своем, где бы найти ей угол такой, где бы характер ее нашел хорошую дорогу и укрепился на ней, я не мог, однако же, и потерялся было совершенно. И вдруг Бог ниспослал мне более, чем я ожидал. В вашем доме я нашел все. Первое и самое главное - вы и, что уже редкость неслыханная, все окружающее вас. Точно я никого вокруг вас не видел, кто бы не был совершенно доброе существо и на лице которого не отражалась бы душа. От вас ли это все сообщилось, или они заключали все это в себе. Во всяком случае, это изумительно. Я поздравил себя внутренно, и душа моя нашла успокоение. Вот почему, когда вы меня спросили, как я хочу, чтобы была ведена и к чему готовлена сестра моя, я не сказал ничего, потому что главное было найдено. Если она утвердится в одном хорошем и душа ее приобретет хоть часть того, что находится в окружающем ее обществе, то везде, где бы она потом ни была, куда бы ни бросила судьба ее, она будет везде счастлива. К тому же, что бы я мог вам сказать? Вы, женщины, лучше можете знать, что нужно женщине. С моей стороны, я бы пожелал, чтобы моя сестра выучилась вот чему: 1-е, уметь быть довольной совершенно всем; 2-е, быть знакомой более с нуждою, нежели с обилием; 3-е, знать, что такое терпение и находить наслаждение в труде. Собственно же к какому званию ее готовить, я об этом не заботился, - это временное; я думал более о вечном. Притом, гувернанткой ли, или чем другим быть, все это односторонне и может научить только одному чему-нибудь. Я видел много гувернанток, выходивших замуж, которые, казалось, как будто только что вышли из института, также невинны и также мало знакомы с тем, что мы называем прозой жизни, и без которой прозы нельзя, однако ж, жить. Гувернанткой можно сделаться всегда, или лучше, никогда, если нет для этого особенных способностей природных. Назначение женщины - семейная жизнь, а в ней много обязанностей разнородных. Здесь женщина является гувернанткою и нянькою, и домоводкою, и казначейшею, и распорядительницею, и рабою, и повелительницею: словом, обязанности, которых с первого разу покажется невозможно всех узнать, но которые узнаются нечувствительно сами собою, без всякой системы. Вы же имеете к тому все средства. Например, вы можете поручать ей иногда какие-нибудь отдельные части домашнего хозяйства, особенно что-нибудь такое, что бы доставляло моцион, потому что по своей воле и прогуливаться для того, чтобы прогуливаться, молодые девушки не любят; да оно впрочем и лучше. Вы, верно, проживете лето в деревне, а в деревне столько разных хозяйственных занятий, требующих и беготни, и хлопот. Мое всегдашнее желание было, чтобы у нее был один какой-нибудь труд постоянный, который бы занимал у нее часа полтора, но решительно всякий день и в одно и то же время. Это - переводить: занятие, которое в будущем ей может очень прислужиться и даже дать средства жить, если других не найдется. Я же, по своему отношению литературному, могу некоторым образом доставить ей выгодный сбыт и приличную цену. Нет нужды, что она теперь переведет еще плохо; нужно, чтобы переводила, и переводила решительно всякий день. Перевод не требует большого таланта: это дело привычки и навыка. Кто сначала переводит дурно, тот после будет переводить хорошо. Еще необходимо нужно разнообразить занятие. Это оживляет труд, не дает места скуке, а между тем очень полезно для здоровья. Окончивши, например, перевод свой, она не должна заниматься заботой, тоже требующей сидения. Ей, напротив, нужно дать после этого такое занятие, чтобы она вставала с своего места, побежала и опять бы возвратилась, и опять побежала, - словом, находилась бы беспрерывно на ногах. Тогда ей после этого опять покажется приятною работа, требующая сидения, и будет ей уже не работою, а отдохновением. Кроме возложенной на нее одной какой-нибудь части домашнего хозяйства, не мешало бы ей давать разные поручения: купить что-нибудь, расплатиться, или рассчитаться, свести приход и расход. Она девушка бедная, у ней нет ничего. Если она выйдет замуж, то это ей будет вместо приданого, и, верно, муж ее, если только он будет человек не глупой, будет за него больше благодарить, чем за денежной капитал. Но если бы даже сестра моя не была девушка бедная и ей бы предстояла блистательная участь, то и тогда к воспитанию ее я бы, может быть, прибавил один, или два языка лишних, да кое-что для гостиных, но, верно бы, не выключил ни одной из означенных статей. В состоянии богатом они так же нужны, как и в бедном, и сохранить приобретенное едва ли не труднее, чем приобресть.