Ратоборцы - Влада Воронова

— Феофания, неужели всё может вернуться — и Пинемас, и сады вместо крепостных стен, и Великий Всеобщий Союз? Мир без насилия и потоков невинной крови?

— Не знаю. Но верю, что да. Иначе и жить незачем. И верю, что новый Пинемас будет лучше первого. Знаешь, мне очень понравилась мысль Славяна, что ныне живущие должны превзойти величие древних. И сравнивать себя надо только с величайшими из великих, только они и есть единственно достойные друзья и соперники.

— Человеки так и делают, — сказал Риллавен. — Потому и свершают столь много.

— А мы чем хуже, Риллавен?! — воскликнула вампирка. — Или мы не люди? Когда-то в наши ум и доблесть поверил Пинем. И ни разу не пожалел о своём доверии. Так может и нам самим пора поверить в себя? Тогда поверят и другие.

— Не знаю, — сказал хелефайя. — Пора, наверное. Но ты слишком сложные вопросы задаёшь, повелительница Калианды. Я всего-навсего владыка, а не философ или менестрель. Идеи творят они, а мы всего лишь проникаемся ими и воплощаем. К тому же сейчас я хочу, чтобы мне поверил только один людь. Не снял вину — чёрт с ней, пусть получу всё, что за три тысячи двести лет заслужил. До семидесяти, — с усмешкой пояснил Риллавен, — я ничего мало-мальски заметного не сделал. Нет, — повторил он, — не вину снял, а поверил. Просто поверил — это гораздо больше.

Феофания подошла к нему, положила руки на плечи, заглянула в глаза.

— Удачи тебе, Тьиарин. И малой меры искупления.

Идущего по линии крови вампира Славян почувствовал, когда тот подходил к подъезду.

— Ну вот и всё, — сказал Славян. — Нашли.

Прятаться от посланцев владыки Нитриена он не собирался. Правосудие должно свершиться, даже если это вновь будет потёмочная казнь. Но вряд ли — ходочанина уничтожат быстро и надёжно.

Славян открыл входную дверь.

— Слава, ты куда? — окликнула из кухни мать Серосовина.

— Покурю на лестнице, — придумал он объяснение. Курят подолгу, так что уйти с посланцами Нитриена он успеет прежде, чем кто-то задумается, а что можно столько времени на лестнице делать.

— Ты же не куришь? — удивилась она.

— Не курил.

Славян поднялся по лестнице на межэтажную площадку, сел на ступеньку.

Загудел лифт.

Первым вышел вампир. Темноволосый, на вид двадцать восемь лет, по глазам — около трёхсот пятидесяти. И явно нимлат, на проводника калиандская повелительница не поскупилась.

— Я здесь, — сказал Славян.

— Доброго утра, Вячеслав Андреевич, — поздоровался вампир на торойзэне. — Я нимлат Аллан Флетчер из Калианды.

— Утра доброго, почтенный, — с невольной усмешкой ответил Славян: за спиной вампира стояли шестеро хелефайских стражей. Все в большущих тёмных очках, лыжные шапочки надвинуты по самые брови, да ещё и капюшонами прикрыты. Славян немного позлорадствовал: в пасмурную погоду сквозь тёмные очки не разглядеть почти ничего, как ещё все столбы по дороге не посшибали. Или цепочкой шли, держа друг друга за плечо, а первый уцепился за вампира? Впечатляющее было зрелище, жаль, не посмотрел. И скукоженные все какие! Тульская зима — это вам не по Борнмуту в тайлонуре щеголять. Теплее надо было куртки выбирать — пуховики, дублёнки, а не эти условно зимние тряпочки.

Хелефайи торопливо поскидывали капюшоны, сдёрнули шапки — прятать уши для них редкостное неприличие. Лайто и дарко поровну, — обычная комбинация, только число необычное, должно быть четверо или восемь. Хелефайи сняли очки.

Ох ты, сам владыка. Надо же, как не терпится.

И Фиаринг ар-Данниан ли-Марэнул.

Славян, не отрывая взгляда от брата убитого им людя, поднялся и ответил:

— Я готов.

Вампир что-то торопливо сказал, но Славян не услышал, не до него было, — смотрел на того, кто избавит от тяготы жить убийцей. Не будь Фиаринга, очистить мир от своего присутствия пришлось бы самому, для студента-агрохимика яд раздобыть так, чтобы не подставить под удар никого из преподавателей или лаборантов, не трудно.

Фиаринг не шевельнулся. И на Славяна так и не глянул, смотрел лишь себе под ноги. Тут Славян сообразил, что выглядит на редкость непрезентабельно: старые спортивные штаны Серосовина, его же вылинялая футболка, стоптанные шлёпанцы. Собственные, перепачканные песком джинсы и футболку Славян выстирал, пришлось переодеться в домашний «наряд» Серосовина, который болтался на Славяне как на вешалке. Но да ладно, приговорённому и так пойдёт.

Владыка Нитриена вынул из трёхобъемного кошелька вампирский дрилг — невообразимо древний, каменный, Славян видел такой только у Доминика. С чего вдруг столько чести — избавить мир от убийцы реликвией? Простой верёвки хватило бы и ближайшего фонаря.

— Я, Риллавен Тьиарин Нитриенский, виновен пред тобой, Бродников Вячеслав Андреевич, в неправедном суде, — сказал владыка Нитриена. Уши развернулись вперёд, кончики поникли. — Меру воздаяния определяешь ты. Да свершится всё по воле твоего сердца. — Он вонзил клинок ножа себе в левую ладонь так, что тот вышел из тылицы.

Об искупительном деянии Славяну рассказывала Нэйринг. Теперь он должен вынуть дрилг из ладони Риллавена, а дальше — снять вину или приговорить к смерти. Рана убьёт виновного спустя восемь часов. Не кровопотерей, а просто так, сама по себе. Можно снять вину — тогда рана затянется немедленно, останется только шрам на тылице, напоминание, чтобы искупивший вину никогда больше не повторил былой ошибки.

А можно сказать Риллавену, чтобы сам вынул дрилг. Тогда рана тоже затянется вмиг, но вместо неё будет вечная боль, неутихающая ни на секунду, достаточно сильная, чтобы пропало желание есть, пить и спать, чтобы свести с ума. Почти все, кто сами вынимали нож, вскоре рубили себе руки, тщетно надеясь избавиться от мук — культя болит вдвое сильнее. Все пытались покончить с собой, многих пробовали добить друзья или родственники — чтобы спасти от пытки, выдержать такое не под силу никому, но умереть искупающий может только собственной смертью, от голода или жажды.

Всё тот же смертный приговор, только превращённый в долгую мучительную казнь. У человека она длиться от недели до месяца, у хелефайи, с их невероятной живучестью, растянется на полгода.

Славян спустился к Риллавену, выдернул дрилг — резко, чтобы не причинить лишней боли.

При искупительном деянии не зря говорят: «Да свершится всё по воле твоего сердца». Формального прощения здесь не бывает, только настоящее, искреннее до самого дна. Малейшее сомнение, колебание означает смерть.

«Соколы обрадуются твоей смерти, владыка Нитриена», — подумал Славян, и, словно в ответ на его мысли, дрилг едва заметно завибрировал.