Пятьдесят слов дождя - Аша Лемми
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пожалуйста, не надо, – еле слышно прошептала.
– Я имею в виду, что после случившегося ты боялась рисковать.
– Рисковать чем?
Он сжал ее руку.
– Чем угодно.
Она отвела взгляд.
– Ох, Ноа!
Он очаровательно улыбнулся.
– Но теперь здесь я. Так что можешь оставить прошлое в покое, а будущее принадлежит нам.
Нори покачала головой.
– Я не могу читать дневник при тебе.
– Конечно, можешь, – поддразнил он. – Я стану твоим мужем. Тебе от меня не спрятаться.
Он упрекнул ее, как оптимист – циника, и Нори поняла, что спорить с ним бессмысленно. Она оберегала его радостный дух, как следует оберегать редкие деликатные вещи. Тем не менее Ноа прав: теперь она была готова встретиться лицом к лицу с тем, что пряталось на этих страницах.
– Хорошо, – уступила Нори, игнорируя бешеный стук сердца. – Только отвернись. Я действительно не смогу читать, если ты будешь так пристально на меня смотреть.
Ноа лучезарно улыбнулся.
– Я залезу на дерево, – пообещал он. – И не спущусь, пока ты не позовешь.
– Ты не умеешь лазать по деревьям, любовь моя.
– Я практиковался. Скоро я наберу форму, и где ты тогда укроешься от меня?
Он встал и наклонился, чтобы нежно поцеловать ее в губы.
– Я люблю тебя.
Ее щеки пылали; она чувствовала жар от ключиц до лба.
– Я тоже тебя люблю, – прошептала Нори.
Она взяла дневник и отступила в маленький уголок сада, опустившись на влажную траву.
А потом решительно открыла его и начала читать.
13 апреля 1939 года
Мой Акира – чудо.
Каждый день я смотрю на него, смотрю на его глупую мать и его скучного отца и не могу поверить, что мы создали его. Он будет вундеркиндом, я бы поставила на это свое состояние. Он уже умеет читать ноты, хотя ему всего три года, и играет на пианино лучше, чем я играла в шесть.
У него идеальные руки. Он вообще идеальный.
Еще он играет на скрипке, и, по-моему, скрипка ему нравится больше. Но я очень надеюсь, что он продолжит играть на пианино. Я учу его французскому, и он запоминает целые предложения – сегодня утром прочитал стихотворение, которому я научила его на прошлой неделе.
Такой красивый мальчик! Он похож на меня, совсем не похож на своего отца – слава богу. Но он ужасно серьезный, слишком серьезный. Он застенчиво улыбается, а когда смеется, прикрывает рот, как будто ему стыдно. Он тихий и вдумчивый, и хотя он всего лишь ребенок, он очень тщательно обдумывает свои поступки.
Это явно не от меня.
Надо соблюдать осторожность, иначе примет меры его отец. Ясуэй говорит, что я делаю сына мягким, что он с колыбели должен быть воспитан для своего призвания.
Но я хочу, чтобы ребенок был счастлив. Видит бог, в жизни очень мало радости, пусть ему выпадут солнечные годы.
На самом деле я хочу для него всего; я испытываю дикую боль, когда думаю, что на самом деле мне нечего ему дать. Этим летом я отвезу Акиру в сельскую местность и окуну его драгоценные пальцы ног в соленую воду океана. Я буду кормить его сладостями и учить играть Бетховена.
Я сотру морщинку между его бровями и буду целовать его в щеки, пока он не захихикает.
И буду молиться, чтобы он помнил.
В отличие от других матерей, я не могу надеяться на своего мальчика, я не могу мечтать о том, кем он станет.
Я знаю, кем он станет.
И не нахожу в этом никакой радости.
* * *
2 мая 1939 года
Моя мать здесь.
Пригласила себя сама и никому не сказала, что приедет. Говорит, что останется на целый месяц. Ясуэй отправился по делам за границу, только чтобы не встречаться с ней, так что теперь я совсем одна. Она привела собственных слуг: мол, не верит, что мои могут что-то делать должным образом.
Не представляю, как это вынести. Единственная милость в том, что не приехал отец.
Мне не нужно, чтобы он смотрел на меня, как на шлюху.
Он избил бы меня до полусмерти, когда я вернулась из Парижа, но мама не позволила. Сказала, что на мне не должно быть следов – до свадьбы. Это самое забавное в маме. Она безжалостна, но не садистка. Ей не нравится жестокость, она не причиняет боль ради боли, как это делает папа.
И хотя страшнее ее нет на свете, если она сможет защитить меня, она будет меня защищать. Но только если я буду служить семье. Или, что правильнее, если я буду служить ей.
* * *
5 июля 1939 года
Она все еще здесь.
Боже, помоги мне.
Я могу вытерпеть ее критику – от того, что я делаю и как веду домашнее хозяйство, до того, как я одеваюсь, – но я не могу видеть, как она крадет у меня сына.
Ее страсть переполняет бедного мальчика. Я думаю, она хочет окунуть его в золото и выставить на всеобщее обозрение как святую икону. Он уважительно относится к ней, он очень воспитанный мальчик, однако, похоже, отчаянно нуждается в спасении. Она разговаривает с ним так, словно он взрослый мужчина, а вовсе не ребенок, и осыпает его подарками, как будто это способ завоевать любовь.
Я бессильна. Я не могу ей противостоять.
Она спрашивает, когда я рожу ей еще одного внука, – спрашивает не как любящая бабушка, а как хранительница династии.
Если у меня будет девочка, я сомневаюсь, что она вернется сюда.
Ей нужны только мальчики.
Я не скажу ей, что не спала со своим мужем уже несколько месяцев. Он не приходит в мою спальню. Наверное, у него есть любовницы. Я не спрашиваю.
Только бы моя мать вернулась домой. Чудо, что Киото не рассыпался в прах в ее отсутствие.
1 августа 1939 года
Мать забрала моего мальчика.
Она забрала его, точно так же, как сокол хватает блестящий предмет и уносит в гнездо.
Я едва жива от горя.
Она настояла, чтобы он провел весь август с ней в Киото, а меня не пригласили. Хотя я замужняя женщина и мать
