Там, на войне - Теодор Вульфович

Существу шел бы уже пятый месяц, когда мы полностью очистили от фашистов Чешскую Прагу… В горький День Победы 1995 года созданию исполнилось бы пятьдесят, и я, ещё не такой уж старый человек, мог оказаться сразу дедом и прадедом… А вы говорите: «Линия каких-то хуторов со странными названиями»… Опомнитесь. Или помогите опомниться мне.

Знамечко

Приближался обеденный час, а батальонную кухню во время бомбежки разнесло в щепки, и повара увезли в госпиталь.

Так бы и сидели мы без обеда, если б не старуха, хозяйка хутора. Она все время недовольно бурчала, ругая то свою нехитрую снасть, то огонь в печи, то всех нас скопом. Гремели котелки, ложки, хлеб уже нарезали и разделили, ядреный пар валил из чугуна со щами.

— Давай — горячего! Горячего! Горючего! — покрикивали ребята и стучали ложками по столу.

Бронемашина офицера связи нырнула в соседний хутор. Там находился штаб, и по лихой позе сидящего на броне офицера было видно, что он везет какое-то чрезвычайно важное распоряжение.

Ребята успели погрузить ложки в горячие щи, нетерпеливые успели обжечься, и тут раздалось… (чтоб им на всех берегах так раздавалось):

— Тревога! Форма РАЗ!

Это без приготовлений, на сборы ни минуты, вот так прямо «Заводи!» и «Вперед!». А все остальное потом.

— Это как же потом? А щи?

— Забирай с собой. Авось не расплескаешь.

— Кто отложил — тот дурак, кто захватил — тот хоть половину да одолеет.

Адъютант старший Василий Курнешов в коляске мотоцикла объезжал боевые машины и на ходу, как указкой, орудовал трофейным красно-синим карандашом:

— Живо! Ноль-ноль ровно! Трапеза потом! Вытягиваемся вдоль дороги! Щи хлебай да в небо гляди, воинство!

Ни приказа, ни объяснений. Боковой ветерок сметает пыль из-под колес и несет ее в тыл. Ребята дожимают щи, только за ушами трещит да ложки лязгают, как затворы. Курнешов до войны был заместителем директора детдома. Худой, строговатый, всегда подтянутый и опрятный, он время от времени заученным движением приглаживает сивый пробор с челкой и чаще чем нужно посматривает на большую луковицу часов. Четко выговаривает: «Ноль-ноль ровно! А между тем и тем… Как вы на это посмотрите?» И он непрестанно употребляет эти никому не нужные обороты.

— Расчехлить пулеметы! — А где там чехлы, мы уже забыли, где видели эти чехлы. — К бою!! — Вот это другое дело — как ложкой по котелку: раз, два, три — и лента в крупнокалиберном, раз, два — и кассета в ручном.

Катятся колеса. Командиры лезут в комбинезоны, ремнями засупониваются, пуговицы и потом застегнуть можно, — не на балу! Рожки автоматов рассовывают по голенищам, карту из планшета вон!

— Куда едем?

— Высота 308,6.

А в головной машине уже отсвечивает бритая голова самого комбата, гвардии майора Беклемишева.

Через несколько минут мы все узнаем, что противник подналег на нашего правого соседа, и надежная защита, наш правый сосед, сто тридцать энская пехотная дивизия, ненароком дрогнула. Дрогнула и не в ту сторону побежала. Без приказа! А ведь отступление без приказа— это тягчайшее воинское преступление. За это дивизию лишат знамени. Командование под суд военного трибунала. Офицеры в штрафняк, старшин, сержантов и рядовых раскассируют по другим частям. Конец и позор дивизии, даже если на ее знамени ордена. И высота 308,6 ведь не у противника, а у нас— она наша! И зачем сюда так ретиво бежать?

Мы должны вытянуться по хребту высотки, и если смешавшиеся полки этой самой дивизии по своей доброй воле не остановятся, то мы вынуждены будем остановить их «любой ценой». А любая цена на войне всегда одна. Как это делается с врагом, мы хорошо знаем. Как самим идти на «любую цену», знаем не хуже. Но по своим…

На лице Курнешова выступили красные пятна. Рядом с ним отличный пулеметчик Звездин — побелел и руки дрожат.

Высота 308,6. Каждые двести метров — бронетранспортер или бронемашина, а в промежутках мотоциклисты. На редкость строгая боевая линия, как на параде. Стена! Она ощетинилась пулеметами, автоматами, а лица растерянные, глаза шарят, будто хотят за что-нибудь зацепиться.

Из-за самых дальних, прижавшихся друг к другу бугров, из деревни, что испуганно выглядывает крышами, из овражков и разбитых редких перелесков, что разбросаны по горизонту прямо перед нами, выбегают группки бойцов, несутся упряжки с ездовыми и без ездовых, катятся под уклон к речке артиллеристы со своей пушчонкой — эти хоть успели пушку захватить с собой. Раненые отдельно, санитарные фургоны отдельно, пешие и конные, с оружием и без оружия, в одиночку и группами, они затягивают пространство, насколько берет глаз, и нет им, кроме нашей стены, никакой преграды. Представить трудно, какая же сила могла бы остановить эту лавину. Да они сами кого хочешь снесут на своем пути. Бежит воинство — страшное и унизительное действо!

Может быть, на боевых рубежах кто-то и остался, может быть, кто-то сражается, может быть, и геройски сражается, но их никто не видит. Обычно некому смотреть на тех, кто сражается до последнего, сейчас видно только тех, кто бежит без стыда и памяти.

Если враг не дурак, то сейчас на плечах отступающей дивизии он покажет, что такое полный раздолб. Тут уж нахлебаемся и мы. У врага опять будет господствующая высотка.

К комбату с правого фланга нашего заслона подъезжает открытый «додж», из машины спускается на землю генерал, а шесть растерянных офицеров прежде генерала повыпрыгивали из кузова и смотрят на нашего майора, как на вершителя их судьбы. Голова у генерала не покрыта, сам сухонький, маленький, по подбородок комбату, седые редкие волосы прилипли ко лбу, китель распахнут, под ним белоснежная домашняя рубаха. Передвигается генерал неспешно, руки не знает куда деть. Мохнатые старческие брови нависли над глазницами, и за ними словно и глаз нет.

Майор не смотрит на генерала и сам стоит, как провинившийся. Генерал крутит пуговицу на его кителе и не просит, а прямо-таки умоляет:

— Голубчик, не стреляйте в них, сукиных детей. Ведь позор, позор-то какой! Я их сам остановлю. Ведь мои же! Мне и нести… Мы мигом… Поверьте старику! Майор, голубчик…

Беклемишев стоит перед генералом навытяжку, его слегка качает.

— Товарищ генерал, — говорит он как малому дитяти. — Не голубчик я, извините. Как только ваши… — он даже не произносит кто, — перейдут речку… я по приказу… обязан открыть огонь.

А самые прыткие бегуны уже добираются до этой самой речки. Она маленькая, паршивенькая. Хоть бы побольше была, что ли! Хоть бы уж река была как река. Везет же нам, грешным: как отступали по России, так и катились с крутых правых берегов в реку, и враг получал, как подарок, высокий берег и мог гвоздить нас с этого высокого берега сколько ему хотелось; теперь наступаем — наша земля, родная землица, про пух ее целые тома понаписаны (и на-ка, выкуси!), тащись по низкому левому берегу, а он, скотина, с высокого тебе в харю, и опять же под огнем форсируй реку, захватывай плацдарм, а ширина-то, ширина реки какая, словно специально разливаются перед тобой реки, чтобы еще да еще раз испытать, так ли ты любишь ее, родимую, готов ли ты еще в сто тридцать первый раз доказать, что любишь ее больше живота своего. Кому что пухом, а нам высокими правыми берегами. Это потом уж будут петь ласковые песни про крутые берега.