Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

— Мятутся люди, убивают друг друга, тщатся загрести все сокровища земные. А почему? Потому что забыли завет спасителя не брать с собой в жизненный путь ни сумы, ни хлеба, ни меди в поясе и не носить двух одежд. Людям стоило бы почаще обращаться к запечатленным в священных книгах картинам прошлого. Они бы поняли тогда, что нынешний тевтонский Ирод — кровожадный злодей! И возмутились бы его преступными деяниями. А разве лучше того, кто наименовал себя Гитлером, наш одряхлевший иуда Петен? Нисколько не лучше.

— Это верно, господин кюре, что маршал Петен стал главой государства? — спросил Дельвилль. — Мы так давно не читали газет. В дороге приходилось пользоваться только непроверенными слухами.

— К сожалению, верно, — вздыхая, сказал старик. — Он не только стал главой раздавленной бошами Франции. Этот лакей Гитлера присвоил себе королевские прерогативы. Каждое свое обращение к народу презренный, проклятый богом предатель, подражая давно свергнутым Бурбонам, начинает напыщенными словами: «Мы, Филипп Петен…»

— Я слышал, что командиру одной из наших танковых дивизий генералу Шарлю де Голлю удалось бежать в Англию, — сказал Дельвилль. — Говорят также, что вокруг него собираются честные французы, чтобы продолжать борьбу против Гитлера. Это правда, господин кюре?

— Да, правда, — сказал старый кюре, — так же, как правда и то, что выживший из ума предатель Петен заочно приговорил де Голля к смертной казни. Господь ниспослал несчастной Франции такое тяжкое испытание, что нам всем надо приготовиться к самому худшему: к смертям, к грабежам, к голоду, к массовым арестам. Немецкие фашисты не пощадят никого.

Катрин отставила недопитую чашку кофе, спросила негромко:

— Что же нам делать, господин кюре? Неужели мы должны безропотно подчиниться оккупантам и выполнять все их прихоти? Неужели, если ударят нас по правой щеке, нам надо покорно подставить под удар палачей и левую?

Старый кюре остро глянул на Катрин, улыбнулся:

— Когда перед Христом были враги, он прямо говорил им: не мир принес я вам, но меч… Между прочим, это прекрасно понимают коммунисты. Они зовут народ к борьбе, и никто из нас не имеет права оставаться в стороне…

Отдохнув несколько дней в домике доброго кюре, Дельвилли продолжали свой скорбный путь и наконец добрались до поместья в Ландах, где их давно ждали мать Катрин, бывшая русская княгиня Ирина Бармина, и ее муж, неунывающий мсье Доманж. Здесь, в этом тихом крае виноградарей, было спокойно. Сюда еще не добрался поток беженцев. Прошел слух, что после подписания перемирия в Компьенском лесу поток этот замедлил свое движение, остановился, а немцы вроде бы передали по радио приказ: всем людям немедленно возвратиться в покинутые ими города и деревни. Франция была разделена на две зоны: оккупированную и неоккупированную. Правительство Петена обосновалось в курортном городке Виши. Париж остался под властью немцев.

Жизнь в поместье мсье Доманжа потекла как обычно. Сведения о том, что происходило далеко за пределами виноградника, привозил сам Доманж, который часто ездил по своим делам в Бордо. Он и рассказывал домочадцам о том, что немецкие подводные лодки топят в морях английские суда, а летчики бомбят Лондон и другие города Англии, что Гитлер предложил англичанам заключить мирный договор, но те отказались, и нацистский фюрер совсем озверел и заявил, что он сотрет этот «опоясанный морем остров» с лица земли.

Во всех этих слухах было много правды. Правительство Уинстона Черчилля, надеясь на помощь Америки, действительно отвергло предложение Германии о мире, и потому немцы обрушили на Лондон бомбовые удары своей авиации, а Гитлер приказал генеральному штабу срочно разработать план вторжения в Англию. План был подготовлен, его назвали «Зеелеве» — «Морской лев». Педантичные штабные офицеры аккуратно подсчитали, сколько потребуется судов разных типов, горючего, снаряжения для форсирования пролива Па-де-Кале, сколько дивизий должны принять участие в грандиозном морском десанте и какой авиационной обработке должно подвергнуться побережье Англии перед высадкой этого десанта. Штабные офицеры сделали все, что им положено было сделать, но Гитлер не торопился с вторжением, он несколько раз отодвигал его сроки, и это объяснялось тем, что нацистским фюрером овладела иная идея. Он решил, что пришла пора осуществить то главное, что он вынашивал многие годы: напасть на Советский Союз и молниеносным ударом стереть с лица земли социалистическое государство.

К концу 1940 года план разгрома СССР был готов. По имени германского императора Фридриха Барбароссы плану присвоили кодовое название «Барбаросса». Это было желание Гитлера.

Вот и пришел наконец тот долгожданный час, о котором так долго думал Максим Селищев. Он уже было потерял надежду на то, что советские люди, к которым годами стремился, поймут его, простят давние горькие заблуждения и примут в свою семью. Но вот однажды рано утром Максим сквозь сон услышал негромкую возню за дверью, потом щелкнул засов, и тихий голос донесся до слуха Максима:

— Как фамилия, имя, отчество?

— Селищев Максим Мартынович, — так же тихо ответил Максим.

— Собирайтесь с вещами.

Это было что-то новое. С вещами его никогда не вызывали. Да и какие у него вещи? Шапка, пальто и пара сменного белья в небольшом мешке. «Куда же это меня?» — лихорадочно думал Максим.

— Готовы?

— Готов, — сказал Максим, отметив про себя подчеркнутую вежливость солдата.

Дверь открылась. Солдат пропустил Максима вперед, движением головы указал, куда надо идти, и Максим, придерживая мешок, стал подниматься на второй этаж. Солдат остановил его возле широкой, обитой темным дерматином двери и сказал:

— Входите!

В большом кабинете с четырьмя застекленными книжными шкафами и темно-зеленым ковром на паркетном полу Максим увидел сидевшего за письменным столом седого человека, одетого в легкий чесучовый костюм. У него были цепкие черные глаза, аккуратно подбритые усы над жестким ртом, худые, жилистые руки. Рядом с ним стоял лейтенант Журавлев. Он улыбнулся, увидев Максима. В комнате пахло дымом хороших папирос.

— Садитесь, Максим Мартынович, — сказал человек за столом. Он поднял трубку телефона, коротко сказал кому-то: — Приведите Петра Бармина.

Когда в комнату вошел бледный, исхудавший Бармин и, повинуясь жесту Журавлева, сел рядом с Максимом на мягкий диван, человек за столом посмотрел на них и сказал:

— Проверка по вашему делу закончена. Товарищ Тодор Цолов — он сейчас находится в Москве — не только подтвердил все ваши показания, но и поручился за вас.

Седой человек вышел из-за стола, подошел к ним:

— Вы освобождаетесь, товарищи, и я поздравляю вас.

Глаза Максима заволокли слезы. Бармин, сдерживая волнение, стал кусать губы. Слово «товарищи», за много месяцев впервые произнесенное незнакомым седым человеком, потрясло их.

— В проведении проверки, — продолжал седой чекист, — немалая заслуга нашего молодого сотрудника лейтенанта Журавлева, и я также поздравляю его с окончанием этого сложного дела. — Он сел за стол, помолчал, бесцельно перебирая бумаги, потом сказал: — Недели три назад у меня была ваша дочь, Максим Мартынович. Тогда я еще не мог сказать ей ничего определенного. Мне известно, что сейчас она находится у ваших родственников Ставровых в деревне Огнищанке. Видимо, вам придется ехать туда. Деньги на дорогу, а также необходимые документы вы получите у лейтенанта Журавлева. А что касается вас, Петр Григорьевич, — он повернулся к Бармину, — то, надеюсь, ваше общество не обременит на какой-то срок товарища Селищева. Ведь мы знаем, что ехать вам некуда…

Все дальнейшее прошло в сознании Максима как сон: недолгий разговор в скромном кабинете лейтенанта Журавлева, который выдал им деньги и справки для получения паспортов, сидение в пахнувшей одеколоном парикмахерской, веселые поздравления одетого под белым халатом в военную форму золотозубого парикмахера, который столь ранним утром почему-то оказался уже в своей комнатушке в закоулках первого этажа; сердечное прощание со славным парнем Журавлевым, который проводил Бармина и его, Максима, до самого подъезда и ждал, пока молчаливый часовой проверит их документы; последние слова Журавлева — «ни пуха вам, ни пера» — и, наконец, распахнутая на свободу дверь и пустынная улица еще спящего города.