Андрей Битов: Мираж сюжета - Максим Александрович Гуреев

А потом последовали репрессии (как и было обещано в постановлении секретариата от 22 января 1979 года) – писатели Виктор Ерофеев и Евгений Попов были исключены из СП СССР. В знак протеста из Союза вышли Семен Липкин, Инна Лиснянская и Василий Аксенов, который вскоре выехал в США и был лишен советского гражданства. Тогда же в Штаты уехал и Юз Алешковский, один из авторов альманаха.

Фазиль Искандер, Белла Ахмадулина и Андрей Битов подписали письмо протеста, пригрозив секретариату выйти из Союза писателей, если Ерофеева и Попова не восстановят в писательской организации.

На фоне разразившегося международного скандала, за метропольцев вступились Уильям Стайрон, Артур Миллер, Эдвард Олби, Джон Апдайк, Курт Воннегут. Изгнанникам было предложено вернуться в СП, но при условии признания ими факта участия в антисоветской деятельности. Естественно, что ни Виктор Ерофеев, ни Валерий Попов на такое «предложение» не согласились. Соответственно, в Союз писателей их не вернули, а из СП СССР Битов, Ахмадулина и Искандер так и не вышли.

* * *

На следующий день самоходная десантная баржа «Танкист» (в 1970-х на Соловках находилась база ВМФ СССР) вышла из гавани Благополучия и взяла курс на материк.

Андрей покидал Остров, на который он больше никогда не приедет.

Будет помышлять о нем, конечно, вспоминать его в своих текстах («Шел рассказ об аресте… потом о Соловках (она ездила навещать графа, а тот был страшный кошатник и развел семнадцать кошек, так когда переезжал с командировки на командировку, то кошек – в мешок и с мешком на новое место), было это сорок пять, нет, сорок шесть лет назад, – и она опять заразительно смеялась»? Из повести А. Г. Битова «Вкус»), но так и не приедет.

Не судьба, видимо.

А яловые сапоги высохли, снова начищены до блеска, и уже ничто не напоминает о вчерашнем восхождении на Голгофу, разве что стертые в кровь ноги еще дают о себе знать.

Это как фантомные боли, когда ощущение сопричастности с тем, чего никогда не переживал и что никогда не видел (как с давкой на Цветном бульваре во время похорон Сталина), становится особенно мучительным.

Дорога лежит в Ленинград, надо навестить мать.

Из дневника Ольги Кедровой: «Накануне вечером заезжал (Андрюша), ужасно усталый… Он добрый и через край устал, где уж тут писать. А время безжалостно, преступно вытесняет возможность и самую по́ру его творчества… Если удастся Переделкино, хоть немного передохнет».

С каждым приездом город все более и более сжимался до расстояния от Московского вокзала до сначала Аптекарского, а потом улицы Достоевского, куда переехала мать.

ДОМ же, напротив, увеличивался, растягивался, разрастался и одновременно терялся где-то между Москвой и Ленинградом. А в доме том была «…судьба. Она происходит с теми, кто не смог стать нами, даже если хотел, а так и остался, присев на краешек наших глиножелезных форм, поместив себя так же ненарочно в этой жизни, как кому-то мама, чья-то бабушка или просто дальняя тетя… Это и есть понятие народ – и уж не песенки, не березки – народ, то есть, Божья судьба, которая с кем-то еще на Земле происходит. Среди них все те, кто был, кого нет, кого и не было. Все, что я любил, все, что люблю еще по своей остаточности, все, что у меня было и все, что у меня осталось – очень мало – но это теперь уж все, что я люблю. Судьба – народ, народ – судьба; я, отлученный, сбоку. Пока не выйдет вся зависть, пока не помещу оставшуюся от меня щедрую крошку на загребущую ладонь – до тех пор, никогда, не пройду туда, где все как на ладони, куда калитка всегда настежь» (из рассказа Андрея Битова «Судьба»).

Первое, что требуют открытая дверь или распахнутая калитка – вышагнуть из них, начать путешествие, чтобы предпринять попытку (это уже потом станет ясно, что она лишена всякого смысла) уйти от судьбы. Расконвоированный советский странник мечется между городами и островами, морями и горами, пустынями и тайгой, вчерашним и сегодняшним, выбивается из сил, как птица, которая может жить только в движении, потому что в противном случае, она упадет и разобьется.

Брат Битова

Сколько не имей дела с детьми, вряд ли станешь больше знать о том, кто они такие…

Андрей Битов

«Фамилию Митишатьев я нашел в телефонной книге… Вскоре оказалось, что такой человек на самом деле служил в пушкинском доме. Правда, на самом деле в справочнике она писалась через “к” – Микишатьев, а потом, году в шестьдесят четвертом, когда я читал отрывки романа, из-за моего дефекта речи все ослышались, и новый вариант мне понравился», – сообщает Битов в одном из своих интервью, данных весной 1998 года.

То есть спустя 27 лет после написания романа речь вновь зашла об этом странном, неведомо каким образом вклинившемся в судьбу Одоевцева (или самого автора?) человеке-медиуме, человеке-големе.

Читаем в «Пушкинском доме»: «В школе Митишатьев уже выглядел старше всех, даже мог выглядеть старше учителя, словно он менял свой возраст в зависимости от собеседника так, чтобы всегда быть слегка старше его. Вообще, он с видимым удовольствием набрасывался на свежего человека, тем более если они были полностью противоположны друг другу, но всегда умудрялся сойти за своего, даже чуть больше, чем за своего. Говорил ли он с работягой, фронтовиком или бывшим заключенным, то становился чуть ли не более собеседника – работягой, фронтовиком и заключенным, хотя никогда не работал, не воевал и не сидел. Но никогда не перебирал – оставался, в общем, наравне, лишь слегка обозначив превосходство так, словно бы он, если и пересидел в окопах или в лагере своего собеседника, то всего на день какой-нибудь или месяц, но, в то же время, хоть и на день какой-нибудь, но пересидел. По этому ли желанию казаться всегда постарше и помногоопытней, по физиологическим ли своим особенностям или по некой внутренней нечистоплотности, которая старит до времени, но Митишатьев выглядел чуть ли не вдвое старше Левы.

Таким он и сходил. Никто толком не знал его года рождения…»

Итак, речь идет о постоянной смене личин, о нескончаемом лицедействе, на которое способен человек максимально закрытый, с «двойным дном», что называется, скрывающий о себе нечто такое, что делает его безнадежным заложником собственной тайны, не могущим быть самим собой, а потому и не способным к сердечному движению, но лишь к генерированию образов, масок, манер.

Фамилия Микишатьев, изначально данная персонажу, кажется неслучайной (хотя автор уверяет в обратном –