Полное собрание сочинений. Том 17 - Л Н. Толстой

Тихоновна не слушала его, но въ Пензу они какъ разъ пришли въ то время, какъ пріѣхалъ туда Царскій братъ молодой.

Еремушка посовѣтовалъ подать <прошеніе Царскому брату>. Тихоновна при выходѣ изъ собора въ Пензѣ протѣснилась впередъ, пала на колѣни372 и стала просить за хозяина.

Великій Князь былъ удивленъ, губернаторъ разсердился, и старуху взяли въ часть; черезъ день ее выпустили. Тихоновна пошла дальше къ Троицѣ.

Мысль о подачѣ црошенія Государю именно потому, что за него она пострадала, запала373 въ голову Тихоновнѣ. У Троицы Тихоновна отговѣла и исповѣдовалась у Отца Паисія. На духу она разсказала ему свое горе и каялась въ томъ, что подавала прошеніе Царскому брату. Отецъ Паисій сказалъ ей, что грѣха тутъ нѣтъ, и что въ правомъ дѣлѣ и Царя не грѣхъ просить, и отпустилъ ее. И въ Хотьковѣ она была у блаженной, и блаженная велѣла ей просить самого Царя.

Тихоновна на обратномъ пути вмѣстѣ съ дьяконицей и Еремушкой зашла въ Москву къ Угодникамъ. Тутъ она узнала, что Царь въ Москвѣ, Тихоновна подумала, что ей видно такъ Богъ велитъ просить Царя. Надо было только написать прошенiе.

Въ Москвѣ Тихоновна хотѣла пристать на постояломъ дворѣ, но дьяконица увела ее въ домъ Чернышева. Она сказала, что старушка Княгиня мать всѣхъ странныхъ принимаетъ, и тамъ они найдутъ человѣка написать прошеніе.

II.

<На утро чуть заблаговѣстили, старуха встала, глаза перекрестила и пошла въ Кремль. Отстояла утреню, обѣдню, приложилась къ мощамъ и въ обѣдъ вернулась на дворъ къ Чернышевымъ совѣтоваться съ діаконицей когда идти домой.

На дворѣ народа было много, какъ на ярманкѣ. —

Тихоновна въ жизнь не была дальше города. Теперь она того насмотрѣлась, что уже ничто ее не удивляло. И не только потому, что не удивляло, но потому, что не могла обнять всего того, что видѣла. На дворѣ были кареты, кони, господа въ галунахъ, прислуга, гладкіе кучера въ плисѣ бархатѣ. Она смотрѣла на это и не видѣла. Все, что она видѣла и понимала, были мужики изъ деревни, ихъ лошади, телѣги, пехтери съ сѣномъ и она къ нимъ направилась. Свечера Тихоновна, уставши отъ дороги и сумерками, ничего не разсмотрѣла на господскомъ дворѣ. Дворникъ позвалъ ее поужинать въ избу, и ее покормили и послѣ ужина она легла на полу, положивъ котомку подъ голова, и заснула. Утромъ она встала еще темно, и только дворникъ, тотъ самый, который позвалъ ее вчера къ ужину, окликнулъ ее, когда она выходила изъ воротъ.

— Рано поднялась бабушка! крикнулъ онъ ей. —

— Благовѣстятъ кормилецъ, проговорила она кланяясь.

— Съ Богомъ бабушка, приходи опять.

Такъ что Тихоновна ничего не видала въ дворѣ Чернышевыхъ, кромѣ однаго этаго дворника, и не замѣтила самаго мѣста. Съ трудомъ распрашивая прохожихъ, добралась она теперь до Чернышевскаго дома и вошла во дворъ, который запомнила еще вчера по двумъ большущимъ горшкамъ каменнымъ, стоявшимъ на каменныхъ столбахъ воротъ. Тихоновна, какъ и всѣ люди, имѣла свой отдѣльный міръ людей, въ которыхъ она узнавала своихъ, и съ которыми она чувствовала для себя обязательными человѣческія отношенія, и другой міръ, чуждый, къ которому она себя ничѣмъ не чувствовала обязанной, который ей представлялся наравнѣ съ другими явленіями жизни непонятнымъ и чуждымъ. Такой былъ для нея весь міръ немужицкій, и въ особенности чиновницкой, съ которымъ она имѣла дѣло въ Пензѣ, и господскій.

Во все свое трехнедѣльное374 путешествіе она вездѣ встрѣчала этотъ міръ: дома, помѣщечьи экипажи, самихъ ихъ у Троицы, и она удивлялась на него, иногда любовалась, но старалась избѣгать его и даже не обращать вниманія. Она вездѣ искала своихъ мужиковъ, бабъ въ такихъ же лаптяхъ, зипунахъ и съ ними сближалась. Она поступала такъ, какъ поступаютъ и всѣ люди, считая своими только людей въ одинаковыхъ условіяхъ и проходя между другими, какъ между вещами.>

II.

<Съ тѣхъ поръ, какъ Тихоновна вошла въ Москву, она отказалась понимать смыслъ тѣхъ предметовъ, людей и дѣйствій, которые окружали ее. Все было для нея ново, невиданно, непонятно, и потому не занимательно. Она шла по Москвѣ, возвращаясь изъ соборовъ, какъ идетъ горожанинъ по никогда невиданному лѣсу, ничего не понимая и всего опасаясь. Мало того, что Тихоновна ничего не понимала изъ того, что она видѣла, она знала, что она и не можетъ никогда понять значенія тѣхъ предметовъ, которые окружали ее.> Отстоявъ заутреню и обѣдню и приложившись къ святынямъ, старухи, съ трудомъ отыскивая дорогу, пришли къ двору375 Одуевскихъ. Раза два чуть не раздавили ихъ, кричали на нихъ, бранили ихъ; разъ полицейскій взялъ Дьяконицу за плечи и толкнулъ, запрещая имъ идти по той улицѣ, по которой онѣ шли, и направляя ихъ въ лѣсъ переулковъ. Тихоновна и не знала, что ихъ согнали съ Воздвиженки именно потому, что по этой улицѣ долженъ былъ ѣхать тотъ самый Царь, о которомъ она не переставая думала и которому намѣревалась написать и подать прошеніе. <Добравшись съ помощью указаній послѣдняго калашника до воротъ Княжескаго дома, она почувствовала облегченіе. Здѣсь былъ дворникъ, мужичекъ ихъ стороны, и здѣсь должна была быть Парамоновна, дьяконица.

————

Октябрь стоялъ теплый, и странницы оставили въ черной избѣ свои изъ лыкъ плетеныя котомки и шубы и на легкѣ, Тихоновна въ одномъ сѣромъ зипунѣ съ пѣтушками на спинѣ, въ чистомъ бѣломъ платкѣ, которымъ была обвязана ея голова, и въ чистыхъ онучахъ, туго обвязывавшихъ ея тонкія ноги, и новыхъ широкихъ лаптяхъ, обновленныхъ въ Москвѣ, а Дьяконица, въ солопѣ и башмакахъ на щерстяныхъ чулкахъ, ходили въ соборы.

Пройти туда и назадъ въ Кремль, обходить соборы и отстоять налегкѣ, безъ котомокъ и шубъ, двѣ службы было для странницъ отдыхомъ послѣ привычныхъ въ эти 3 недѣли ихъ странствованія 40 верстъ, который онѣ ежедневно проходили.>

Дьяконица, какъ всегда, шла тяжело и жалостно. Тихоновна, какъ обыкновенно, легко и бодро, шагами молодой женщины. —

<У воротъ она остановилась подлѣ дворника и присѣла на лавочку у его караулки.>

У самыхъ воротъ странницы задумались, не узнавая двора, но взгляды въ середину двора съ длинными досчатыми мостками, ведшими изъ кухни въ людскую черезъ грязь двора, удостовѣрили дьяконицу, что она не ошиблась. <И дворникъ кривой, который вчера проводилъ ихъ, былъ тутъ, останавливая метлою собакъ, бросившихся на странницъ.>

— Ничего тетки, не тронутъ. У вы подлыя! крикнулъ онъ на собакъ, замахиваясь метлою. Вишь сами деревенскія, а на деревенскихъ пуще зарятся. Сюда обходи. Завязнешь. Не даетъ Богъ морозу. Но Дьяконица, заробѣвъ отъ собакъ, жалостно приговаривая, присѣла у воротъ на лавочку и просила дворника проводить. Тихоновна привычно поклонилась дворнику и, опершись на клюку, разставивъ туго обтянутые онучами ноги, остановилась подлѣ нея, какъ всегда, спокойно глядя передъ собой и ожидая подходившаго къ нимъ дворника.

— Вамъ кого! спросилъ дворникъ.

— Али не призналъ кормилецъ. Егоромъ звать никакъ, сказала Дьяконица, да вотъ зашли къ Сіятельной.

— Излегощинская, сказалъ дворникъ, стараго дьякона будете. Какже. Ничего, ничего. Идите въ избу. У насъ принимаютъ. Никому отказа нѣтъ. А эта чья же будетъ? Онъ указалъ на Тихоновну.

— Излегощинская же Герасимова, была Ѳадѣева. Знаешь, я чай, сказала Тихоновна. Тоже Излегощинская.

— Какже! Да что, сказывали, вашего въ острогъ что ли посадили?

Тихоновна, ничего не отвѣчая, только вздохнула и подкинула сильнымъ движеніемъ на спину котомку и шубу.

Дьяконица распросила, дома ли старая барыня, и узнавъ, что дома, просила доложить ей. Потомъ спросила про сына, который вышелъ въ чиновники и служилъ по милости Князя въ Петербургѣ. Дворникъ ничего не умѣлъ ей отвѣтить. И направилъ ихъ въ избу людскую по мосткамъ, шедшимъ черезъ дворъ. Старухи вошли въ избу, полную народомъ: женщинами, дѣтьми, людьми дворовыми, и помолились на передній уголъ. Дьяконицу тотчасъ же узнала прачка и горничная старой барыни и тотчасъ же обступили ее съ распросами, сняли съ нее котомку и усадили за столъ, предлагая ей закусить.

Тихоновна между тѣмъ стояла у двери, оглядывая краснаго лѣсу новую 10 аршинную горницу, печь и дежу и изобиліе всего въ этой избѣ. Красная кухарка вынимала горшокъ съ кашей изъ печи. Старикъ шилъ сапоги въ углу.

— Садись, бабушка, что стоишь. Садись вотъ тутъ-то, котомку-то сними.

— И такъ не повернешься, куда садиться-то. Проводи ее въ черную избу.

— Вотъ такъ мадамъ отъ Шальмѣ, сказалъ молодой лакей, указывая на пѣтушки на зипунѣ Тихоновны. И чулочки то и башмачки.

Онъ показывалъ на ея онучи и лапти — обновы для Москвы.

— Тебѣ бы, Параша, такъ.

— А въ черную, такъ въ черную. Пойдемъ, я тебѣ провожу.

И старикъ, воткнувъ шило, пошелъ съ ней и проводилъ ее въ другую избу. Къ Дьяконицѣ въ это время сбѣжались ея знакомыя, и М. Пим., поварова жена, повела ее къ себѣ. Тихоновна не только не обращала вниманія на то, что говорили вокругъ нея и про нее, но не видѣла и не слыхала. Она съ тѣхъ поръ, какъ вышла изъ дома была проникнута чувствомъ необходимости потрудиться для Бога, и другое чувство, она сама не знала, когда, западало ей въ душу — необходимость подать прошеніе. Уходя изъ чистой избы людской, она подошла къ Дьяконицѣ и сказала кланяясь: Объ дѣлу то объ моемъ, матушка Парамоновна, ты не забудь ради Христа. Спроси, нѣтъ ли человѣчка.