Полное собрание сочинений. Том 17 - Л Н. Толстой

— Да давай сюда на конникъ. Закушу да и въ поле.361 A гдѣ Михаловна?

Никто не отвѣтилъ. Это еще больше удивило Ивана Ѳедотова. Только Матрешка, Маринина дочь, черная егоза, подбѣжала къ матери и что-то, какъ бы въ отвѣтъ на слова Ивана Ѳедотова, стала шептать ей.

— Матушка въ клѣти была, — сказала Настасья, закрываясь, какъ бы отъ стыда, рукой.

— Ну-ка покличь ее, — сказалъ Иванъ Ѳедотовъ и, снявъ

Таблица, относящаяся к варианту № 16 «Декабристов».

(Размер подлинника).

кафтанъ, бережно сложилъ его; одернувъ рубаху, сѣлъ на конникъ.

— Да чего же она тамъ въ клѣти?

Настасья опять не отвѣтила, но Марина обернулась.

— А чего? У Аринки повиваетъ.

Иванъ Ѳедотовъ понялъ и крики, которые онъ слышалъ, и смущеніе Настасьи и, нахмурившись, закачалъ головой. Это рожала Арина солдатка, сноха, мужъ которой уже 6-й годъ былъ солдатомъ и ни разу не приходилъ. Иванъ Ѳедотовъ не зналъ этого.

— Кликни мать-то! Ну ее... Пускай пропадетъ. Пропасти на ней нѣтъ... Давай, что ли, обѣдать.

Настасья подала ему чашку квасу, хлѣбъ и солонку. Онъ помолился и сѣлъ ѣсть.

Пока онъ ѣлъ, пришла взволнованная, потная Михаловна пузыремъ [?], сморщенная, бѣлая, съ быстрыми, легкими, мягкими движеніями и тотчасъ поклонилась въ землю, прося прощенья за невѣстку.

— То-то, добѣгалась.

— Не грѣши, Ѳедотычъ. Человѣкъ слабый. Какъ-то ей Богъ проститъ.

— Заступи, матушка, — обратилась она къ старухѣ.

Старуха [не] поняла, спросила, о чемъ и, понявъ [сказала:]

— Всѣ мы грѣшны, не серчай. Грѣхъ. Богъ ее проститъ. Грѣхъ.

Иванъ Ѳедотовъ замолчалъ и, вставъ, помолился.

— А что мерина чалаго оставили, что ли, ребята?

— Не догадалась! Никакъ нѣту.

Въ это время, запыхавшись, вбѣжалъ Тараска Настасьинъ, любимый внукъ Ивана Ѳедотова, съ такими же глазами и ямочками, какъ мать. Онъ услыхалъ слова дѣда. Онъ, увидавъ съ выгона, гдѣ онъ игралъ съ ребятами, стерегущими овецъ, что обѣдня отошла, бѣжалъ домой, чтобы встрѣтить дѣда.

— Оставили, дѣдушка, на задворкахъ.

— Ну ладно, давай, Михаловна, кафтанишко старый, поѣдемъ, Тараска, пахать. И мерина учить и тебя стану.

И Иванъ Ѳедотовъ пошелъ на задворокъ; своротилъ соху съ новой разсохи, срубленную лѣтомъ и обдѣланную передъ весной; онъ вывелъ мерина, запрегъ, подвязалъ сволока и, посадивъ внука на мерина, повелъ его въ поводу изъ воротъ въ проулокъ, нa Миткину дачу. Бабы вынесли ему завтракъ мужикамъ; онъ перекинулъ мѣшокъ черезъ седѣлку.

————

Между тѣмъ въ клѣти, на полу, на подосланной рогожкѣ, солдатка Арина съ растрепанными волосами и выпученными глазами хваталась зубами за веревки и старалась удержать стоны. Она мучалась не столько отъ боли, сколько отъ раскаянія и страха передъ свекоромъ, мужемъ и Богомъ. Преступленіе ея, казавшееся столь ничтожнымъ тогда, теперь было ужасно. Присутствіе свекрови поддерживало ее. Но какъ только она вышла, ей казалось, что нечистый овладѣлъ ею. Она хотѣла перекреститься и не могла. Ужасъ хуже смерти объялъ, она закричала, чтобъ позвать Михаловну и закричала страшнымъ голосомъ кликуши и залилась крикомъ.

— Что ты, Богъ съ тобой, — тихо ступая лаптями, заговорила Михаловна, откидывая хорошо плетеную дверь клѣти.

— Матушка, погубила я себя. Батюшка свекоръ не проститъ, не помилуетъ, а и онъ проститъ, мужъ мой не помилуетъ, разорветъ мое бѣлое тѣло на части. А и онъ помилуетъ, Богъ меня не помилуетъ. Погубила я себя. Огонь... сожги... о-о-о! Матушка родимая.

— Ну буде, дѣушка, буде, — сказала Михаловна, трогая ее. И она стала успокаиваться.

— Матушка, родимая, защити ты меня. Сказала ему? — вдругъ спросила она.

— Ничего. Матушка заступилась. Сказалъ: «Богъ проститъ».

— Охъ, я горькая. Онъ проститъ, мужъ убьетъ. Хоть бы смерть взяла меня.

Такъ она мучилась, а невинный младенецъ просился на свѣтъ Божій. И черезъ часъ на свѣтѣ была лишняя человѣческая душа, чистая и непорочная; несмотря на то, что онъ былъ сынъ этой солдатки, онъ былъ чистъ, какъ первый человѣкъ прямо изъ рукъ Божіихъ.

Изъ невѣстокъ принимала участіе больше всѣхъ Ольга. Она истопила баню и свела родильницу в баню.

————

Между тѣмъ Иванъ Ѳедотовъ дошелъ съ своей сохой до Таловки и, перейдя ее вбродъ, перепрыгнувъ по камнямъ, вышелъ на гору и увидалъ все поле, занятое мужиками, и издалека еще узналъ своихъ сыновьевъ: Михайлу на бурой кобылѣ съ жеребенкомъ и сына Дмитрія на сивомъ. Они пахали вмѣстѣ на одномъ осьминникѣ, Тихонъ на рыжей пахалъ отдѣльно.

По тому разстоянію, которое было между сволоками и снятыми кафтанами и тѣмъ мѣстомъ, на которомъ они пахали, Иванъ Ѳедотовъ видѣлъ, что дѣло шло споро, и что до вечера, если онъ присоединится къ нимъ, они выпашутъ 2 десятины362.

Подведя лошадь съ сохой къ пашнѣ и по дорогѣ поздоровавшись съ мужиками, мимо которыхъ онъ прошелъ, старикъ остановился и, скинувъ гужи съ обжей, перевернулъ соху и сталъ развязывать возжи, которыми были привязаны сволока. Митрій въ это время былъ на другомъ концѣ осьминника и только что занесъ соху и поворотился назадъ. Митрій еще не успѣлъ дойти, какъ у Ивана Ѳедотова сволока были отвязаны; обжи опять наложены на мерина, возжи привязаны къ уздѣ; хорошіе ременные гужи, пропущенные сквозь дыры, захлестнуты за концы, и сѣделка, не отвязанная, перевернута и накинута на гладкую спину и подхвачена пенёчной подпругой. Когда Митрій подъѣхалъ, старикъ уже, приказавъ внуку держать гладкаго мерина, сидѣлъ на бороздѣ, разуваясь, и разматывалъ бѣлыя онучи.

— Ишь пахота-то добро, Митюха, — сказалъ онъ сыну, срывая на межѣ уже зазеленѣвшій отпрыскъ полыни отъ стараго куска.

— Ничего, раздѣлка хороша, — отвѣчалъ высокій, широкоплечій Митрій, перегнувшись черезъ соху и оскобливая блестящей и звенящей палицей и кнутовищемъ сырую землю, приставшую къ загибамъ сошниковъ. — Только у ложочка сыренька. —

— Дѣдушка! куды мѣшочекъ-то?

— Вонъ туды, къ кафтанамъ, снеси. Бабы прислали, — сказалъ старикъ Митрію.

Тараска съ мѣшкомъ побѣжалъ быстрыми босыми ногами къ кафтанамъ. Иванъ Ѳедотовъ же, убравъ въ кучку на крестообразные сволока кафтанъ, онучи, новые лапти съ оборками, взялся за наглаженныя рукой ручки обжей и примѣрился, приподнимая соху.

— Проста твоя, батюшка, разсоха будетъ, — сказалъ Митрій.

— Должно въ самый разъ, — отвѣчалъ отецъ. — А вотъ попытаемъ. — И онъ, снявъ шапку, перекрестился.

— Господи, благослови. Ну-ка, Митрій, поведи-ка его, мерина-то, а то мальчишка не управитъ.

— А я, дѣдушка, за дядя Митревой сохой пойду, — сказалъ прибѣжавшій мальчикъ.

— Ну ладно. Господи, благослови.

Митрій босой, ступая большими ногами по бороздѣ, оглядываясь, повелъ лошадь по краю борозды. Старикъ быстрымъ движенiемъ зацѣпилъ сохой землю и тотчасъ же легко пустилъ ее, не давая ей только ни глубже ни мельче забирать противъ того, какъ она была пущена. Меринъ налегъ, рванулъ, потомъ осадилъ, но старикъ шевельнулъ возжей и закричалъ: «ближе». «Ровнѣе веди, такъ гоже!» И съ половины пашни борозда уже пошла ровная. Сзади мальчишка не отставалъ, и то и дѣло былъ слышенъ его пронзительный, подражавшій мужикамъ голосъ: «ближе, вылѣзь! Куда тебя, домовой! Тпру! Аль не видишь!» и все то, что онъ слышалъ, кричали другіе мужики.

Меринъ была лошадь мягкая, и хоть она никогда не пахала, видно было, что она пойдетъ хорошо. Заворотивъ назадъ и переложивъ палицу, Дмитрій обернулся, указывая на борозду Тараски:

— Вишь наковырялъ:

— Ты поднимай на себя, — улыбаясь, крикнулъ ему старикъ.

— Я и такъ на себя, да онъ все вертится.

— Мелокъ еще.

На третьей бороздѣ лошадь дала потъ и поняла, что не надо рвать, и пошла смирно. Мальчикъ сталъ водить, a Митрій взялъ свою соху. Черезъ нѣсколько рядовъ старикъ велѣлъ мальчику пустить, и самъ на возжахъ сталъ править лошадью. Не только лошадь, но и Иванъ Ѳедотовъ вспотѣлъ, такъ было тепло. Въ землѣ вспаханной ногамъ тепло было. Пахло червяками, и видны были взрѣзанные. Грачи летали по всему полю бочкомъ, шагомъ, не летая, переходя съ старой на новую борозду. Жаворонки вились со всѣхъ сторонъ. Солнце блестѣло на сохахъ. Съ разныхъ сторонъ слышно было жеребячье ржанье и отголоски пашущихъ матерей кобылъ. «Вылѣзь», «ближе», «ну, забыла» и пѣсни слышались съ разныхъ сторонъ большого поля до самаго лѣса, изъ желто-бураго дѣлавшагося полосатымъ.

— Дядя Иванъ, отпрягать, что ли? — крикнулъ Карпъ, пахавшiй рядомъ.

Иванъ Ѳедотовъ поглядѣлъ на сволока съ своимъ кафтаномъ и лаптями, гдѣ мальчишка сидѣлъ, плетя кнутъ, и, сообразивъ, что не вспахано еще осьминника, отвѣтилъ, что рано еще. Ему жаль было оторваться отъ этаго дѣла.

— Еще высоко солнышко. Еще надо пройти, — отвѣчалъ онъ и продолжалъ работать.

Но въ серединѣ работы онъ былъ развлеченъ крикомъ людей, ѣхавшихъ верхами и въ бричкѣ прямо на нихъ. Онъ узналъ прикащика Чернышевыхъ и ихнихъ дворовыхъ. Человѣка же въ бричкѣ онъ не зналъ. —