Сорок пять - Александр Дюма

Наконец он появился. Сент-Малин ждал его все на том же месте. Он окинул товарища быстрым взглядом, и сердце его стало биться ровнее. Эрнотон вышел с пустыми руками, во всяком случае, при нем не было ничего заметного для глаз.

– А вам, сударь, – спросил Сент-Малин, все еще занятый своей мыслью, – вам король что-нибудь дал?

– Он протянул мне руку для поцелуя, – ответил Эрнотон.

Сент-Малин так стиснул в кулаке свою золотую цепь, что одно из звеньев ее сломалось.

Оба направились к казарме.

Когда они входили в общий зал, раздался звук трубы, по этому сигналу все Сорок пять вышли из своих кабин, словно пчелы из ячеек.

Каждый задавал себе вопрос, что произошло нового, и, воспользовавшись в то же время тем, что все оказались вместе, осматривал товарищей, одетых и вообще выглядевших совсем по-иному, чем прежде.

Вырядились они по большей части с большой роскошью, быть может, дурного вкуса, но изящество заменял здесь блеск.

Впрочем, у всех них было то, чего искал д'Эпернон, довольно тонкий политик, хотя плохой военный: у одних молодость, у других сила, у третьих опыт, и у каждого возмещался этим хотя бы один из его недостатков.

В целом они походили на компанию офицеров, одетых в партикулярное платье, ибо за немногими исключениями все почти старались усвоить военную осанку.

Таким образом, почти у всех оказались длинные шпаги, звенящие шпоры, воинственно закрученные усы, замшевые или кожаные перчатки и сапоги; все это блистало позолотой, благоухало помадой, украшено было бантами, «дабы являть вид», как в те времена говорилось.

Людей хорошего вкуса можно было узнать по темным тонам их одежды; расчетливых – по прочности сукна; щеголей – по кружевам, розовому или белому атласу.

Пердикка де Пенкорнэ отыскал у какого-нибудь еврея цепь из позолоченной меди, тяжелую, как цепь для арестанта.

Пертинакс де Монкрабо был весь в шелковых лентах и вышитом атласе: свой костюм он приобрел у купца на улице Одриет, который приютил одного дворянина, раненного грабителями.

Дворянин этот велел принести себе из дому новую одежду и в благодарность за гостеприимство оставил платье, в котором был, слегка запачканное грязью и кровью. Но купец отдал костюм в чистку, и он оказался вполне пристойным; правда, зияли две прорехи от ударов кинжалом, но Пертинакс велел скрепить оба эти места золотой вышивкой, и таким образом изъян был прикрыт украшением.

Эсташ де Мираду ничем не блистал: ему пришлось одеть Лардиль, Милитора и обоих ребят. Лардиль выбрала себе самый богатый наряд, который только допускался для женщин тогдашними законами против роскоши. Милитор облачился в бархат и парчу, украсился серебряной цепью, шапочкой с перьями и вышитыми чулками. Таким образом, бедному Эсташу пришлось удовольствоваться суммой, едва достаточной, чтобы не выглядеть оборванцем.

Господин де Шалабр сохранил свою куртку серо-стального цвета, поручив портному несколько освежить ее и подбить новой подкладкой. Искусно нашитые там и сям полосы бархата придали новый вид этой неизносимой одежде.

Господин до Шалабр уверял, что он весьма охотно надел бы новую куртку, но, несмотря на свои самые тщательные поиски, он не смог найти лучшего и более прочного сукна.

Впрочем, он потратился на пунцовые короткие штаны, сапоги, плащ и шляпу: все это на глаз вполне соответствовало друг другу, как всегда бывает в одежде скупцов.

Что касается оружия, то оно было у него безукоризненно: старый вояка, он сумел разыскать отличную испанскую шпагу, кинжал, вышедший из рук искусного мастера, и прекрасный металлический нагрудник.

Это избавило его от необходимости тратиться на кружевные воротники и брыжи.

Все эти господа любовались друг другом, когда, сурово хмуря брови, вошел г-н де Луаньяк.

Он велел всем образовать круг и стал в середине круга с видом, не сулившим ничего приятного. Нечего и говорить, что все взгляды устремились на начальника.

– Господа, – спросил он, – вы все в сборе?

– Все! – ответили сорок пять голосов, обнаруживая единство, являвшееся хорошим предзнаменованием для будущих действий.

– Господа, – продолжал Луаньяк, – вы были вызваны сюда, чтобы служить в качестве личных телохранителей короля; звание это весьма почетное, но и ко многому обязывающее.

Луаньяк сделал паузу. Послышался одобрительный шепот.

– Однако кое-кто из вас, сдается мне, понял свои обязанности не слишком хорошо: я им о них напомню.

Каждый навострил слух, ясно было, что все пламенно жаждут узнать, в чем заключаются их обязанности, если даже и не очень стараются выполнять таковые.

– Не следует воображать, господа, что король принял вас на службу и дает вам жалованье за то, чтобы вы поступали, словно легкомысленные скворцы, и по своей прихоти работали когтями и клювом. Необходима дисциплина, хотя и скрытая; а вы являетесь собранием дворян, которые должны быть самыми послушными и преданными людьми королевства.

Собравшиеся затаили дыхание: по торжественному началу речи легко было понять, что в дальнейшем дело пойдет о вещах очень важных.

– С нынешнего дня вы живете в Лувре, то есть в самой лаборатории государственной власти. Если вы и не присутствуете при обсуждении всех дел, вас нередко будут назначать для выполнения важных решений. Таким образом, вы оказываетесь в положении должностных лиц, которым не только доверена государственная тайна, но которые облечены исполнительной властью.

По рядам гасконцев вторично пробежал радостный шепот.

Видно было, как многие высоко поднимают голову, словно от гордости они выросли на несколько дюймов.

– Предположим теперь, – продолжал Луаньяк, – что одно из таких должностных лиц, порою отвечающих за безопасность государства или прочность королевской власти, – предположим, повторяю, что какой-нибудь офицер выдал тайное решение совета или что солдат, которому поручено важное дело, не выполнил его. Вы знаете, что они заслуживают смерти?

– Разумеется, – ответили несколько голосов.

– Так вот, господа, – продолжал Луаньяк, и в голосе его зазвучала угроза, – сегодня здесь выболтано было решение, принятое на королевском совете, что, может быть, сделало неосуществимой меру, которую угодно было принять его величеству.

Радость и гордость сменились теперь страхом. Все сорок пять беспокойно и подозрительно переглядывались.

– Двое из вас, господа, застигнуты были на том, что они судачили на улице, как две старые бабы, бросая на ветер слова столь важные, что каждое из них может теперь нанести человеку удар и погубить его.