Мистер убийца - Дин Кунц

– Мама, а ты знаешь, что это такое? – задала вопрос Шарлотта.

– Вполне возможно, те грязные гольфы, которые ты куда-то засунула полгода назад.

Эмили хихикнула, а Шарлотта сказала:

– Найду я эти гольфы рано или поздно.

– Если в коробке лежат действительно они, то я не открываю.

– Я ее не открою, – поправила ее Пейдж.

– Никто ее не откроет, – согласилась Эмили, не поняв своей ошибки. – Вот!

В тонких пижамках, одни, босиком,Храбро сестрички спасать идут дом.Легче, чем свет, незаметнее тениВниз, по ступенькам спускаются к двери.Бедные, хрупкие, слабые крошкиКрепко-прекрепко сжимают ладошки.Но разве справятся с этим злодеемТе, кто слабее его и нежнее?Может быть, знают они тэквондо,Бокс, карате, джиу-джитсу, дзюдо?Может быть, в детской под кучей игрушекДевочки спрятали парочку пушек?Все, к сожаленью, неправда, и все жеСестренки спускаются вниз осторожно.С опасностью справиться им нелегко -Санта зашел чересчур далеко.Но будет управа на страшного гостя -Они же не просто девчонки, а сестры!

Шарлотта решительно выбросила маленький кулачок впереди себя и произнесла:

– Сестры!

– Сестры, – повторила за ней Эмили, также выбросив свой кулачок вперед.

Когда они обнаружили, что близится конец поэмы, они настояли, чтобы Марти прочел новые стихи еще раз, и Пейдж поймала себя на мысли, что, как и дети, хочет услышать их во второй раз. Хотя Марти и сделал вид, что устал и нуждается в уговорах, на самом деле он был бы разочарован, если бы его не упросили прочитать стихи снова.

К тому времени, когда отец дочитывал последние строчки, Эмили, засыпая, сонно пробормотала:

– Сестры!

А Шарлотта уже мирно посапывала во сне.

Марти тихо поставил стул в угол комнаты, откуда; его взял, проверил запоры на дверях и окнах, не забыв плотнее задернуть шторы, чтобы никто с улицы не смог заглянуть в окно.

Поправив одеяло сначала у Эмили, а затем у Шарлотты, Пейдж поцеловала их на ночь. Любовь к детям была так сильна, что у нее перехватило дыхание и сжалось сердце.

Когда они с Марти ушли в соседнюю комнату, захватив с собой оружие, то не стали гасить ночник и оставили дверь в комнату девочек открытой. Даже сама мысль о том, что они не рядом, была невыносима.

Марти все-таки погасил их ночник. Света из комнаты детей было достаточно, чтобы они могли видеть и свою комнату. В каждом углу поселились тени, но темноты не было.

Они держались за руки и смотрели в потолок, как будто хотели прочесть судьбу в затейливой игре света и тени на нем. Но дело было не в потолке; за последние несколько часов практически все, что попадало на глаза Пейдж, казалось, было наполнено какими-то предзнаменованиями и недобрым смыслом.

Ни она, ни Марти не разделись, когда легли. Они хотели быть уверенными, что смогут быстро вскочить при первой необходимости, хотя трудно было представить, что за ними следят, а они этого не замечают.

Дождь прекратился часа два назад, но до сих пор до них доносился ритмичный и успокаивающий звук падающих капель. Мотель располагался высоко над океаном, и шум прибоя убаюкивал их.

– Скажи-ка мне кое-что, – заговорила она, понизив голос, чтобы не было слышно в другой комнате.

Он устало сказал:

– Что бы ты ни спросила, у меня нет ответов.

– Что происходило вон там?

– Недавно? В другой комнате?

– Ну да.

– Таинство.

– Я спрашиваю серьезно.

– И я серьезно, – ответил Марти. – Нельзя проанализировать те глубокие чувства, которые будит в нас чтение вслух, мы не можем объяснить, как и почему это происходит, точно так же как король Артур не мог понять, как Мерлин совершал свои таинственные дела.

– Мы приехали сюда разбитые и испуганные. Дети были замкнуты и полумертвы от страха. Мы с тобой переругивались…

– Мы не ругались.

– Нет, ругались.

– Ну хорошо, – признался он. – Но только самую малость.

– Но для нас и этого достаточно. Все мы чувствовали себя как на иголках.

– Мне кажется, ты немного преувеличиваешь. Она ответила:

– Послушай мать семейства с некоторым опытом. Все было, как я говорю. А потом ты читаешь нам сказку, милые незатейливые стишки… и всем становится легче. Они помогли нам расслабиться. Нам было весело, мы смеялись. Девочки успокоились и сразу же заснули.

Они помолчали немного. Монотонный шум прибоя напоминал медленное, равномерное биение сердца великана.

Закрыв глаза, Пейдж представила себя маленькой девочкой, которая свернулась клубочком на коленях своей матери, что очень редко позволялось ей делать. Головой уткнувшись в материнскую грудь, она одним ухом внимательно прислушивалась к биению ее сердца. Эти глухие звуки были не просто чем-то биологическим, они казались ей нежным шепотом, драгоценными звуками любви. Сейчас она понимала, что, кроме обычной, механической работы сердца, перекачивающей кровь, она не слышала ничего.

Но тогда это действовало успокаивающе. Вероятно, вслушиваясь в биение сердца своей матери, она бессознательно вспоминала девять месяцев, проведенных в ее чреве, когда была окружена теми же звуками все двадцать четыре часа в сутки. Только в чреве ребенок действительно находится в полном покое и тишине; пока мы не появились на свет, мы ничего не знаем о любви и тем более о тех страданиях, когда тебя лишают этой любви.

Она испытывала благодарность судьбе за то, что у нее были Марти, Шарлотта и Эмили. Но все равно, пока она жива, будут наступать моменты, когда что-то очень простое, как сейчас прибой, напомнит ей о глубокой грусти и одиночестве, которые ей пришлось пережить в детстве.

Сама она стремилась к тому, чтобы ее дочери ни на мгновение не усомнились, что их любят. И сейчас она в равной степени чувствовала уверенность в том, что, несмотря на вторжение в их жизнь этого безумия, она не позволит омрачить детство Шарлотты и Эмили, как было омрачено ее собственное. Отчужденность между ее родителями породила их отчужденность от своего единственного ребенка, и Пейдж пришлось быстро повзрослеть, чтобы справиться со своей потребностью в любви. Она уже ощущала холодное равнодушие окружающего ее мира и поняла, что необходимо развивать уверенность в себе, если она хочет справиться с жестокостью, с которой иногда встречаешься в жизни. Но, черт возьми, почему на долю ее дочерей выпало такое страшное испытание! Они еще такие маленькие, одной – семь, другой – девять. Трудно понять. Она отчаянно хотела защитить их еще на несколько лет от трудного вхождения во взрослую жизнь, дать им возможность взрослеть постепенно, в радостной атмосфере, лишенной привкуса горечи.