Том 1. Главная улица - Синклер Льюис

Вайда негодовала; Кэрол просила извинения; они проговорили еще целый час, вечные Мария и Марфа — аморалистка Мария и реформистка Марфа. Победа осталась за Вайдой.

Кэрол была расстроена тем, что ее обошли при хлопотах о постройке новой школы. Она оставила свои мечты о совершенстве. Когда Вайда попросила ее взять на себя руководство группой девочек-скаутов, она согласилась и с удовольствием занималась индейскими плясками, обрядами и костюмами. Она стала чаще посещать Танатопсис. Имея за спиной Вайду в качестве помощницы и неофициального командира, она стала хлопотать об изыскании средств на санитарку, которая оказывала бы медицинскую помощь неимущим семьям. Сама собрала для этого кое-какую сумму и проследила, чтобы санитарка была молодая, сильная, приветливая и расторопная.

Но все это не мешало Кэрол видеть толстого циника — француза и танцовщицу в прозрачных одеждах так же ясно, как ребенок видит своих сказочных друзей. А девочки-скауты радовали ее не потому, что, как говорила Вайда, скаутское обучение «поможет сделать из них хороших жен». Нет, она надеялась, что пляски индейцев сиу смогут внести мятежный дух в их тусклое существование.

Она помогла Элле Стоубоди посадить цветы в крошечном треугольном садике возле железнодорожной станции. Сидела на корточках в живописных садовых рукавицах и с маленькой изогнутой лопаткой в руках. Болтала с Эллой об общественном значении фуксий и канн и чувствовала, что трудится в храме, покинутом богами и забывшем даже запах фимиама и звуки песнопений. Пассажиры, выглядывавшие из вагонов, видели в ней только простую провинциальную женщину, красивую, но уже увядающую, несомненно, добродетельную, и как будто совершенно нормальную. Носильщик слышал, как она сказала: «О да, я думаю, это будет отличный пример для детей». А Кэрол в это время видела, как вся в гирляндах цветов она бежит по улицам Вавилона.

Устройство садика привело ее к занятиям ботаникой. Она, правда, так и не пошла дальше умения отличить тигровую лилию от дикой розы, зато она вновь «открыла» Хью. «Ма, а что говорит лютик?» — кричал он, держа в ручонках охапку нащипанной травы, и щечки у него золотились цветочной пыльцой. Она становилась на колени и обнимала его. Она признавала, что он наполнил ее жизнь. Она вполне примирялась с ней… на один час.

Но среди ночи она просыпалась в смертельном страхе. Отодвигалась от горы одеял, которая была спящим Кенникотом. Выходила на цыпочках в ванную и рассматривала в зеркале на дверце аптечного шкафчика свое бледное лицо.

Разве она не стареет с той же неотвратимостью, с какой Вайда становится полнее и моложе? Не заострился ли у нее нос? Нет ли на шее сетки морщин? Она смотрела и задыхалась. Ей было всего тридцать. Но пять лет ее замужества — разве они не пронеслись так быстро и бессмысленно, словно она проспала их под наркозом? Неужели время так и будет лететь до самой смерти?

Она стучала кулаком по холодному краю эмалированной ванны, в безмолвной ярости бунтуя против равнодушных богов:

«Я не согласна! Я не могу с этим примириться! Все они лгут — и Вайда, и Уил, и тетушка Бесси, когда говорят, что я должна удовлетвориться Хью, благоустроенным домом и тем, что посадила семь настурций в станционном садике! Я — это я! Когда я умру, мир перестанет существовать для меня. Я — это я! Я не согласна отдать другим море и башни из слоновой кости. Я хочу их сама. К черту Вайду! К черту их всех! Неужели они заставят меня поверить, что в картошке на витрине у Хоуленда и Гулда достаточно красоты и оригинальности?»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Когда Америка вступила в великую европейскую войну, Вайда послала Рэйми в офицерский учебный лагерь. Это было меньше чем через год после их свадьбы. Рэйми был старателен и довольно вынослив. Он был произведен в пехотные лейтенанты и одним из первых отправлен за границу.

Кэрол начала прямо бояться Вайды, которая всю свою дремавшую до замужества страсть перенесла теперь на войну и стала крайне нетерпимой. Когда Кэрол, тронутая стремлением Рэйми к героике, пыталась тактично высказать это, Вайда отвечала ей как дерзкому ребенку.

Частью добровольно, частью по призыву пошли в армию сыновья Лаймена Кэсса, Нэта Хикса, Сэма Кларка. Но большинство солдат были сыновья неизвестных Кэрол немецких и шведских фермеров. Доктор Терри Гулд и доктор Мак-Ганум стали капитанами санитарной службы и стояли в лагерях в Айове и Джорджии. Они были единственными, кроме Рэйми, офицерами из округа Гофер-Прери. Кенникот хотел отправиться вместе с ними, но все врачи города, забыв о своем профессиональном соперничестве, собрались на совет и решили, что ему следует остаться работать на благо города, пока его не призовут. Кенникоту было теперь сорок два. Он был единственный сравнительно молодой врач на восемнадцать миль кругом. Старый Уэстлейк, любивший, как кошка, тепло и покой, с трудом выезжал на ночные вызовы и подолгу рылся в коробке с воротничками, разыскивая свою старую военную розетку.

Кэрол и сама не знала, как бы она отнеслась к уходу Кенникота на войну. Конечно, она не была, спартанкой. Она знала, что он хочет идти. Знала, что он не перестал думать об этом, когда занимался своими повседневными делами или бросал замечания о погоде. Она одобряла его, и чувствовала к нему большую привязанность, и жалела, что это была только привязанность.

Саю Богарту война дала возможность разыгрывать из себя героя. Это был уже не тот необузданный мальчишка, который сидел на чердаке и рассуждал о заносчивости Кэрол и о тайнах деторождения. Ему было девятнадцать лет. Он был высокий, широкоплечий, деловитый малый, «парень что надо», знаменитый умением пить пиво, бросать кости, рассказывать пикантные истории и задевать девиц, проходивших мимо аптеки Дэйва Дайера, перед которой он вечно торчал. Лицо у него было розовое, как персик, и в то же время прыщавое.

Сай возвещал на всех перекрестках, что, если вдова Богарт не отпустит его, он все равно убежит и запишется в добровольцы без ее разрешения. Он кричал, что ненавидит «всех этих подлых гуннов». Честное слово, если ему удастся проткнуть штыком хоть одного жирного фрица и научить его порядочности и демократизму, он умрет спокойно. Сай стяжал себе большую славу тем, что избил фермерского мальчика по имени Адольф Похбауэр за то, что тот происходил от «гнусных немцев»… Это был тот самый Похбауэр, которого впоследствии убили в Аргоннах, когда он пытался дотащить до окопов союзников тело своего капитана-янки. Сай Богарт тогда все еще жил в Гофер-Прери и собирался на войну.

Кэрол повсюду слышала, что война вызовет коренную ломку психики, облагородит и возвысит все, начиная от семейных отношений и кончая национальной политикой. Она хотела радоваться этому, но только не замечала никаких изменений. Она видела, что женщины отказываются от бриджа, готовят перевязочные средства для Красного Креста и смеются над тем, что им придется обходиться без сахара. Но, работая, они говорили не о боге и душах людских, а о нахальстве Майлса Бьернстама, о скандальной интрижке Терри Гулда с дочерью фермера четыре года назад, о том, как варить капусту и переделывать кофточки. Их разговоры о войне касались только ужасов. Кэрол сама усердно работала вместе с другими, но не могла, подобно миссис Лаймен Кэсс и миссис Богарт, напитывать бинты ненавистью к врагам.

Она жаловалась Вайде:

— Молодые делают дело, а старухи сидят тут, только мешают и брызжут ненавистью, потому что больше ни на что не способны.

Но Вайда обрушилась на нее:

— Если в вас нет чувства благоговения, то по крайней мере не упрямьтесь и не дерзите в такое время, когда умирают люди. Многие из нас… отдали так много и сделали это с готовностью. Во всяком случае, мы требуем, чтобы вы, другие, не острили на наш счет!

За этим следовали слезы.

Кэрол желала поражения прусскому самодержавию. Она убедила себя, что Пруссия — единственная деспотия в мире. С волнением смотрела она в кино, как в нью — йоркской гавани войска грузятся на транспорты. Но ей стало не по себе, когда Майлс Бьернстам, которого она встретила на улице, проворчал:

— Как делишки? У меня-прекрасно: купил двух новых коров. Ну что, сделались вы патриоткой? А? Уж теперь пойдет демократизм — демократизм смерти! Так во всякой войне, со времен Адама, рабочие выходили друг на друга ради вполне благих целей, указанных хозяевами. Но я поступаю умнее. У меня ума хватит: я и слышать не желаю о войне!

Слова Майлса заставили Кэрол задуматься не о войне, а о том, что она сама, и Вайда, и все другие благожелатели, мечтавшие «сделать что-нибудь для простого народа», совершенно ничтожны, так как «простой народ» может сам позаботиться о себе и, наверное, сделает это, как только почувствует себя в силах. Мысль о захвате власти миллионами таких рабочих, как Майлс, пугала ее, и она постаралась не думать о том времени, когда ей больше не придется быть феей-благодетельницей для Бьернстама, Би и Оскарины, которых она любила и на которых все-таки смотрела сверху вниз.