Том 1. Главная улица - Синклер Льюис

Вторая особенность — это их внешний облик: мужчины с бакенбардами, на газонах чугунные собаки, глазированные кирпичи фасадов, игра в шашки, горшки с геранью, расшатанная плетеная мебель и потешные, хитрые старики. Так изображаются маленькие города в водевилях, на рисунках иллюстраторов и в газетной юмористике, но из действительной жизни такие городки исчезли уже сорок лет назад. Маленький город времен Кэрол привык думать не о барышничестве лошадьми, а о дешевых автомобилях, телефонах, готовом платье, силосе, клевере, кодаках, граммофонах, кожаных креслах, призах за игру в бридж, нефтяных акциях, кино, спекуляциях землей, о собрании сочинений Марка Твена с неразрезанными страницами, а также о политике в упрощенно-благородном изложении.

Какой-нибудь Кенникот или Чэмп Перри удовлетворяется такой провинциальной жизнью, но, кроме них, есть сотни тысяч молодых людей, и особенно женщин, которые отнюдь не могут признать себя удовлетворенными. Более энергичные из них (а также счастливые вдовы!) бегут в большие города и вопреки тому, что пишется в романах, остаются там навсегда, редко возвращаясь даже на отдых. Самые ярые патриоты маленьких городков в старости покидают их, если только могут себе это позволить, и едут доживать свой век в Калифорнию или в большие центры.

И виною этому, утверждала Кэрол, вовсе не провинциальные бакенбарды. В них нет ничего забавного. Все дело в стандартизованном, не знающем вдохновения и риска образе жизни, в вялом однообразии речи и обычаев, в безусловном подчинении духа требованиям респектабельности. В мертвящем самодовольстве… в благодушии успокоенных мертвецов, презирающих тех, кто живет, кто движется, снует туда и сюда. Все дело в безоглядном отрицании, возведенном в ранг единственной добродетели. В запрете на счастье, в рабстве, добровольном и всемерно оберегаемом. В скуке, которой поклоняются, как божеству.

Бесцветные люди поглощают безвкусную пищу, потом сидят без пиджаков и без мыслей в неудобных качалках, слушают механическую музыку, говорят механические слова о достоинствах автомобилей Форда и взирают на себя как на самую замечательную породу людей в мире.

Кэрол интересовало влияние этой всепоглощающей скуки на иммигрантов. Она припоминала своеобразные черточки, подмеченные ею в скандинавских иммигрантах первого поколения на норвежской ярмарке перед лютеранской церковью, куда однажды свела ее Би. Там, в точно воспроизведенной кухне норвежской фермы, белокурые женщины в красных кофтах, расшитых золотыми нитками и разноцветным бисером, в черных юбках с синей каймой, в зеленых с белым полосатых передниках и высоких капорах, прекрасно оттенявших свежие лица, разносили «rommegrod og lefse» — сдобное печенье и пудинг на кислом молоке с корицей. В первый раз Кэрол нашла в Гофер-Прери новинку. Она наслаждалась чужеземным колоритом этого зрелища.

Но она видела, как охотно эти скандинавские женщины меняют свои пряные пудинги и красные кофты на жареную свинину и туго накрахмаленные белые блузки, а старинные рождественские гимны страны фиордов — на джаз, как они американизируются, растворяясь в однородной массе, и меньше чем за одно поколение утрачивают в серых буднях все свои милые обычаи, которые могли бы войти в жизнь города. Процесс завершается на их сыновьях. В готовых костюмах и с готовыми фразами, приобретенными в школе, они погружаются в благополучие, и здоровый американский быт без малейшего остатка сводит на нет любое чужеземное влияние.

Чувствуя, как вместе с этими иностранцами и она погружается в болото посредственности, Кэрол сопротивлялась как могла.

Самоуважение Гофер-Прери, говорила Кэрол, подкрепляется обетом бедности и целомудрия в области знания. За исключением нескольких человек — в каждом городе есть такие, — граждане бывают горды своими достижениями в невежестве, которые даются так легко. Отличаться «интеллектуальными» или «художественными» наклонностями, вообще заниматься «высокими материями» — это значит важничать и быть человеком сомнительной нравственности.

Серьезные опыты в политике и в кооперации, предприятия, требующие знания, смелости и воображения, рождаются, правда, на Западе и на Среднем Западе, но не в городах, а на фермах. В городах эти еретические идеи поддерживаются лишь единичными учителями, врачами, юристами, рабочими союзами и отдельными рабочими, вроде Майлса Бьернстама, над которыми за это издеваются, называя их «крикунами» и «недоношенными социалистами». Против них ополчаются издатель, газеты и священник. Окружающее спокойное невежество тяжелой тучей давит на них, и они изнывают среди общего застоя…

Тут Вайда заметила:

— Да… конечно… Знаете, я всегда думала, что из Рэйми вышел бы отличный священник. У него действительно религиозная душа. Ах, он прекрасно читал бы службу. Пожалуй, теперь уже поздно, но я всегда говорю ему, что он может быть так же полезен миру и продавая ботинки… Я вот думаю, не организовать ли нам семейные молитвенные собрания?

— Несомненно, — рассуждала Кэрол, — маленькие города во всех странах и во все времена были не только скучны, но склонны к злобе, низости и безудержному любопытству. Эти свойства так же ясно выступают во Франции или в Тибете, как в Вайоминге или Индиане.

Но в стране, которая стремится к общей стандартизации, которая надеется унаследовать от викторианской Англии роль рассадника мирового мещанства, в такой стране маленький город уже не просто провинция, где люди спокойно спят в домиках под деревьями, осеняющими их невежество. Этот город — сила, стремящаяся покорить землю, обесцветить холмы и моря, заставить Данте восхвалять Гофер-Прери и одеть великих богов в форму воспитанников колледжа. В своей самоуверенности он издевается над другими цивилизациями, как коммивояжер в коричневом котелке, который думает, что превосходит мудрость Китая, и развешивает рекламы табачных фирм на старинных порталах, где с незапамятных времен начертаны изречения Конфуция.

Подобное общество великолепно приспособлено для массового производства дешевых автомобилей, часов ценою в один доллар и безопасных бритв. Но оно не найдет удовлетворения, пока весь мир не признает вместе с ним, что конечная радость и цель жизни заключаются в том, чтобы ездить в фордах, рекламировать часы ценою в один доллар и сидеть в сумерках, беседуя не о любви и отваге, а об удобстве безопасных бритв.

Душа и характер такого общества, такой нации определяются городами вроде Гофер-Прери. Крупнейший фабрикант — это просто более деловитый Сэм Кларк, а все важные сенаторы и президенты — провинциальные адвокаты и банкиры, выросшие до девяти футов.

Такой Гофер-Прери считает себя частью великого мира, сравнивает себя с Римом и Веной, но он не способен усвоить их научный дух, их интернациональное мышление, которое сделало бы его великим. Он подхватывает обрывки сведений, которыми можно воспользоваться для материальной выгоды или личного успеха. В его общественных идеалах нет размаха, благородной фантазии, утонченной аристократической гордости. Они сводятся к дешевизне прислуги и к быстрому росту цен на землю. Здесь играют в карты на грязной клеенке, в безобразных лачугах, и не знают, что пророки ходят и проповедуют среди горных просторов.

Если бы все провинциалы были так приветливы, как Чэмп Перри и Сэм Кларк, не надо было бы и желать, чтобы город стремился к великим традициям. Но всякие Гарри Хэйдоки, Дэйвы Дайеры, Джексоны Элдеры, мелкие торгаши, сокрушительно могучие благодаря общности своих целей, которые воображают себя людьми большого света, а сами остаются людьми кассового аппарата и комического фильма, — вот кто превращает маленький город в бесплодную олигархию…

Кэрол старалась разобраться, почему все Гофер — Прери так безобразны на вид. Она решила, что причина заключается в их необычайном сходстве между собой; во временном характере их сооружений, от чего каждый из них напоминает поселок первых поселенцев; в неумении использовать особенности местной природы, так что холмы зарастают кустарником, железные дороги отрезают подступы к озерам, по берегам речек вырастают свалки; в угнетающем однообразии красок; в геометрической скуке зданий; в излишней ширине и прямоте зияющих улиц, где гуляет ветер и видна неумолимая обступающая город прерия, где нет поворотов, которые манили бы пешехода, и где жалкие домишки, ползущие вдоль типичной Главной улицы, ширина которой под стать величественному проспекту, застроенному дворцами, кажутся еще более невзрачными при этом само собой напрашивающемся сравнении.

Всеобщее сходство — это физическое выражение философии тупого благополучия. Девять десятых американских городов так похожи один на другой, что путешествие по ним навевает смертельную тоску. Повсюду к западу от Питсбурга, а часто и к востоку от него можно увидеть такую же лесопилку, такую же железнодорожную станцию, такой же фордовский гараж, такой же маслобойный завод, такие же дома-коробки и двухэтажные магазины. Даже новые, более осмысленно построенные дома схожи в самих своих потугах на разнообразие: те же бунгало, те же оштукатуренные или облицованные глазированным кирпичом фасады. Лавки выставляют те же стандартизированные, рекламируемые в национальном масштабе товары. Газеты в округах, разделенных пространством в тысячи миль, печатают одни и те же сообщения; мальчишка из Арканзаса щеголяет в точно таком же кричаще-ярком готовом костюме, как и юнец из Делавара; оба они повторяют те же жаргонные фразы с тех же «страничек спорта», и если один из них учится в колледже, а другой работает в парикмахерской, — все равно невозможно решить, кто из них студент, а кто парикмахер.