Музейный роман - Григорий Ряжский

— Это та женщина, какую вы убивали в подъезде на Чистых прудах. Ещё вопросы?

Тот кивнул и поинтересовался вполне невозмутимо:

— Чего есть на меня, выкладывай, если хочешь нормальный разговор.

— Что есть, говоришь? — переспросил Алабин, всё ещё не удостаивая того беседой глаза в глаза. — Есть показания Серхио и Чуни, которые можно оформить, а можно и придержать, зависит от тебя.

— Как на них вышел? — вздрогнул Гудилин.

Удар, как видно, оказался точным и пришёлся в нужное место. То, что оба подельника пребывали в условном здравии и на свободе, Льву Арсеньевичу также подсказала домашняя ведьма. Дополнительно глянула перед сном, а утром, пока он вёз её, дала ему о том знать. Большего, к сожалению, не увиделось, не сумела пробиться. Сейчас он знал, что блефует, но другого варианта не имелось, так что пришлось обойтись тем, что было. Однако этого хватило, сработало. Это Алабин понял по тому, как исказилось лицо его собеседника. А ещё почувствовал, что тот уже размышляет над тем, набрать ему по-быстрому одного или другого, чтобы свериться, или погодить пока. Потому что он всё ещё мучительно раскидывает утлой башкой своей насчёт того, что ему это даст, даже если факт не подтвердится. Может, уже обработаны оба, а разговор под контролем, — и как верить тогда этим уродам?

— Можешь меня проверить, если есть сомнения, — на всякий случай предложил Алабин, продолжая вести свою партию, — я чист. Да и к чему оно мне, я же не по этому ведомству, сам знаешь.

— Был не по этому, а стал по нему-у… — неохотно промычал Алексей, уже начинающий обречённо понимать, что любой из быстрых вариантов для него теперь отсутствует.

Доцент этот, чёртов спекуль, надо признать, вёл себя довольно уверенно, и эта уверенность не давала башке вывернуться, придумать что-нибудь ловкое, с намёком на встречную угрозу, не меньшую, чем предъява. И потому свой вопрос он задал, уже зная, какой даст ответ на тот, что последует за ним. И спросил:

— Так чего надо, я не понял?

— Имя, — коротко бросил Алабин. — Имя. Больше ничего. Потом расходимся. И если не соврал, больше не встретимся. Ты мне не нужен. Надеюсь, сдохнешь без моей помощи.

И вновь это прозвучало крайне убедительно. Настолько, что Лёва сам себе удивился, таким своим словам, которые выскочили, казалось, без его прямого участия и столь резво, что даже не успели произвести сверку с его же личным нравственным императивом.

— Евгений его звать, — процедил сквозь зубы Гудилин. — Тоже из ваших вроде. Культуркой где-то там у вас занимается.

— Фамилия? — так же коротко спросил Алабин, хотя и понимал, что уточнение это уже не обязательно.

— Да кто ж его знает, он не представлялся. Меня с ним чмырь этот свёл, реставратор. А поначалу он меня там же у него видал, когда я ему кой-чего делать приволок, уже после тебя, не помню через сколько.

— И дальше?

— Дальше? Ну а дальше то с одним подкатывал, то с другим. А потом не знаю, чего у них там с говнописцем этим вышло, а только сказал, что если я пожгу всю его эту трихомудию, то заплатит. И намекнул, чтоб без следа было. Прямо словами не сказал, просто дал понять. Ну а чего тут непонятного? Ну мы и кончили его, заодно.

— Заплатил?

— Не кинул. Дал, сколько посулил. И всё, пропал после, больше не объявлялся.

— А с Коробьянкиной как было?

Алабин едва сдерживал себя, чтобы не выкинуть гудилинского отпрыска из машины, не дать по газам и тут же не свалить прочь из этого проклятого места, от этой убийской мрази, от всего, с чем так неожиданно и нелепо столкнула его жизнь, заведшая в этот дикий, ничем не объяснимый тупик. В начале же тупика расположилась миловидная, но излишне настырная ведьма, про которую он теперь не переставал думать, всякий раз уже сопоставляя действие и помысел со словом её, обликом и отдельно — укоризненным взглядом васильковых глаз.

— С этой? — переспросил Гудилин. — Да просто!

— Просто? — ужаснулся Лёва, чуть не разрушив тем самым образ хладнокровного вершителя судьбы. — Что значит — просто? Просто взять вот так и убить человека? Битой размозжить голову лежащей без сознания женщине, тобой придушенной и добитой твоим же уродом по кличке Серхио? Зачем, за что, почему?

— А я не желаю знать почему. Он сказал — мы сделали. Всё.

— Типа просто угодили хорошему человеку?

Бешеная ненависть, уже едва сдерживаемая, медленно поднималась от колен и далее вверх и к этой секунде уже едва-едва не достигала горла. Становилось тяжело дышать, глаза заливало мутью, где-то справа между шеей и ключицей отчаянно билась жилка, и он чувствовал каждое её болезненное и неудобное биение, каждый отток своей взбесившейся крови и каждый очередной удар в голову и по кишкам от её безудержных приливов.

— Да какое там! — равнодушно отмахнулся Алексей. — Он сказал, ничего, мол, личного, пацаны, просто нормальный договор между нами, не больше того. Ну и кассету предъявил. Я, говорит, самолично видеозапись делал. Как входили с чемоданом, как пустые обратно выходили. И как дым валить стал, сразу как ушли из того подвала, через пару минут. А снято, сказал, одним кадром, если что. — Он чертыхнулся. — Короче, компетентный дядя, грамотный. И шантаж свой так же грамотно обустроил. Сказал, не кончите тётю эту, дам материалу ход. А сделаете как надо, денег дам и запись уничтожу, при вас.

— И вы, разумеется, согласились… — Алабин произнёс это и задумчиво пожевал губами.

— Ну а куда денешься, раз он, падло, всё насквозь продумал и все концевики расставил? — И переспросил, так… для угомона совести: — Это они тоже вашим слили?

Лев Арсеньевич не ответил. Не удостоил, было уже незачем. Тот хмыкнул, поправил шарф, почесал у носа:

— Оба они суки продажные, я всегда это знал. — И зыркнул по алабинским глазам. — Так ты всё же не мент, Алабин, или как?

— Вали! — Лёва протянул руку, дёрнул крючок, распахнул пассажирскую дверцу, кивнул в сторону примороженного сугроба. — Всё, аудиенция окончена!

Тот вылез, однако дверь не закрыл. Ждал пары-тройки вариантов возможного продолжения — какое раньше обломится. Так и остался на месте. Лев Арсеньевич развернулся, прицелился на арку, что вела на выезд со двора, и, резко выдохнув, утопил педаль акселератора и рванул с места, обдав бандита ледяной крошкой из-под шипованных задних колёс.

Глава 10

Те же. Темницкий. Качалкина

Этим же вечером Ева Александровна снова была у него. Они даже прикидочно перестали уже обсуждать вечерние планы: события набирали обороты столь непредсказуемо и стремительно, что оба не могли и подумать о самом малом перерыве, который позволил бы им ненадолго прийти в себя или же как-то унять взятый обоими галоп, временно перейдя на рысь.

— Я немытая и непереодетая, — сообщила Ивáнова, когда он в очередной раз усадил её в пассажирское кожаное кресло.

— Знаю, — бодрым голосом отбился искусствовед, — только ванных у меня, как ты знаешь, две, и купить для тебя смену одежды мне гораздо проще, нежели возить по маршруту Москва — Товарное — Москва. — И улыбнулся. — Извини, Евушка, это никакая не заманка, это чистая правда.

— Я сто лет не включала канал «Культура»… — подала она слабый голос и шмыгнула носом.

— И что же у нас там такое незаменимое? — вяло поинтересовался он, уже выруливая на Пречистенку.

— Да всякое. Бывает, латиноамериканские танцы дают.

— А они тебе с какого боку?

С правого, хотела ответить она, откуда обидная хромая нога растёт, не дающая угомону голове. Но не ответила, потому что понимала: любые претензии, пожелания и обиды — не сегодня. Знала, ему было что ей рассказать, и она этого ждала. К тому же он ухитрился под завязку набить холодильник запасами из «Му-му», что тоже не стало тайной. Это она успела выяснить, незаметно коснувшись алабинского рукава.

Ей было легко оттого, что эти неожиданные отношения её с мужчиной, пускай и не близкие, а исключительно деловые, тем не менее завязались так просто, или даже — просто так, и стали с ходу развиваться самым естественным порядком, минуя стадию неловкости, стыдливости и просто любой недосказанности в смысле намерений сторон. Да и какие могли они быть, эти намерения, — не постельные же? Ему бы и в голову такое не пришло, думала она, подобная дикость: просто зайти перед сном, толкнувшись в её дверь, присесть на край постели, взять между делом за руку, переложив чуть в сторону прислонённую к кровати палку, чтобы не грохнулась о паркет, и недолго поговорить — дотолочь недобранное за вечер, припомнить какую-нибудь важную или же, наоборот, совершенно незначительную деталь, ведущую к падению или взлёту. А может, даже чмокнуть в голову в тихом благодарствии, прощаясь до утра. Но и понимала, что не будет этого, никогда, однако мысль такая уже сама по себе грела душу, подбадривая частым стуком в груди и заставляя дышать, как не дышалось раньше, — порывисто и глубоко.