Музейный роман - Григорий Ряжский

— Освобождает пакет от содержимого… это скомканная бумага, рулонная кажется… Заталкивает её под стеллаж… Кладёт Шагала в пакет, сверху — немного бумаги. Идёт обратно, запирает за собой, опечатывает дверь… поднимается по лестнице… В общем, проделывает обратный путь…

«Чего ж, так и не оставили, Ираида Михална? — это Полина спрашивает, кивает на пакет. — Передумали?»

«Да я же на машине, миленькая… — Коробьянкина игриво хлопает себя ладонью по лбу, тоже улыбается. — Сосудистые явления, будь они неладны…»

Полина довольна: тема, кажется, в масть… Сообщает:

«У моей дочки тоже сосудистые нашли — на ногах, звёздычкими. Сказали, лазером хорошо. Не пробовали?»

Та улыбается, но, видно, торопится, хотя и не сказать что нервничает… Отвечает вахтёрше:

«До послезавтра теперь, Полинушка, пошла я, дети ждут, сами же никогда не поедят, если не придёшь и в рот не сунешь…»

«До свиданья, Ираидочка Михална», — это снова вахтёрша. Та выходит, эта запирает. Так, дальше… Коробьянкина идёт по переулку… оглядывается, но так, чтобы выглядело непреднамеренно… Садится в машину… не разберу какую… номера грязные, в снегу. Сейчас… сейчас… трогаются с места… уезжают… Стёкла тёмные, большего не вижу…

И разомкнула веки.

Ещё какое-то время ведьма сидела молча, чуть раскачиваясь, приходя в себя. Затем встряхнула головой, протёрла глаза тыльной стороной ладони, выдохнула.

— Марку хотя бы приметила? — то было первое, о чём он спросил по завершении «слушаний».

— Ты про машину? Нет, не поняла, я, вообще-то, в них не очень. Но точно, что тёмная. Даже нет, чёрная, совсем. И красивая, с лыжами такими на крыше. Большая, как вездеход.

— Да половина внедорожников такая! — чертыхнулся Алабин. — Город наш, Евочка, почти целиком состоит из неотличимо чёрных вездеходов с сомнительным прошлым и таким же подозрительным настоящим. Любого останавливай и смело расстреливай, не ошибёшься. — И хмыкнул: — Шучу!

Она, однако, шутку не оценила, даже слабо не улыбнулась.

— Что, тяжкий труд? — игриво нахмурил брови Алабин. — Головка после не болит?

— Это не физический труд, это больше психическая затрата, дикое напряжение мысли, — покачала головой Ева, — как будто силишься вспомнить нечто чрезвычайно важное, от чего зависит чья-то жизнь или даже, вполне возможно, собственная смерть, и понимаешь, что если не успеешь, то вот оно, надвигается. И тянешь, тянешь на себя, вытаскиваешь последним усилием, собираешь волю в затылке и сосредотачиваешься исключительно на этом. Ну а потом то, что увидела, вдруг оказывается не важным, наполненным ненужной пустотой, как будто надували кислородом, а закачался какой-то там вредный сероводород. Но только в тот момент ты об этом ещё не знаешь, потому что уже поздно взвешивать, остаётся лишь догонять, чтобы не упустить. Как-то так. А голова и правда иногда побаливает потом, и, кстати, не слабо.

— Я-я-ясно, Евочка… — задумчиво протянул Лёва, — ясно, что чуда не произошло: снова в деле всё та же покойница наша. А копию шагаловскую, ясное дело, она потом вернула точно тем же способом, простым и понятным. Даже можно щупальца твои больше не запускать. Вопрос только, где оригинал, у кого? — И тут же догнал её очередным вопросом: — А ты, кстати, не помнишь саму картину? Сюжет, я имею в виду. Тебе тогда удалось разглядеть её? Или, может, сейчас.

— И тогда, и сейчас. Она же провисела всю выставку, когда французы не явились. Всю эту экспозицию держали ещё какое-то время, у нас, на втором «плоском». Но потом быстро свернули, видно, бабка передумала.

— А я в Лондоне в то время был, — подал голос Алабин, — так что не довелось глянуть.

— Там… значит, так, смотрите… — Она уставилась в потолок и начала описывать: — Петух… зеленоклювый, краснопёрый по груди и с фиолетовыми крыльями. Позади него невеста с женихом… У неё платье белое — колодой, у него — пейсы из-под чёрной шляпы с полями… в небо намереваются отлететь, как обычно. И лошадь красномордая, мечтательная, печальноглазая, с голубым хвостом… Ну и по мелочи всякое, вроде мелкой кошки с сабельными усами, в углу, серой или тоже голубоватой, как хвост у этой лошади…

— Стоп… — внезапно оборвал её Лёва, — хотя… нет… Да нет, какое там…

— Что? — вскинула глаза Ева. — Вспомнилось что-то?

— Да так, пустое… — отмахнулся Алабин и подбил итоги второго рабочего совещания. — В общем, так, моя милая гостья. Сейчас мы с тобой перемещаемся на кухню, где выгребаем из моего скромного рефрижератора остатки провианта. Затем питаемся тем, чего бог послал из съестного холостяцкого запаса. После чего ты укладываешься вон туда, — он кивнул в конец просматриваемого из гостиной коридора, — там у меня гостевая комната, где ты выспишься и отдохнёшь. Утром отвезу на службу. А заберу, как водится, после работы. И никакого Товарного сегодня, слышишь?

— Хорошо, Лев Арсеньич, — покорно согласилась ведьма.

То, как она это произнесла, ему понравилось, потому что звук её голоса снова лёг на душу тёплым и родным. А она спросила ещё:

— Как вы думаете, почему именно Шагал привлёк их, а не кто-то другой?

— Ну, тут и вопроса нет, — криво ухмыльнулся искусствовед, — просто скопировать его не представляет особого труда, сам по себе живописный канон там практически отсутствует, нет внятного критерия. А для отдельных купцов его работы вообще странная, дурно писанная мазня: мазок туда, мазок сюда — не принципиально. И беспроигрышно для дальнейшей реализации: деньги большущие, а труда как такового нет. Это если не к собирателю уйдёт, а к какому-нибудь хитровану со средствами. И тут же в сейф ляжет. А для фуфлыжника вообще подарок. Не Шишкин и не Айвазовский, ни шерсть у мишек прописывать не придётся, ни пену морскую до посинения выводить. Очень удобно.

Утром он накормил её завтраком, который удалось соорудить из разогретого и залитого яйцами остатка ужина. К тому же не поленился, сделал кофе, который никогда не варил сам, предпочитая выпивать утреннюю чашку на стороне.

Еву он доставил к служебному входу в музей, точно ко времени. Как только запарковался и они выбрались, рядом тормознула чёрная «хонда», внедорожник. Встала рядом, бампер в бампер. К этому моменту Алабин, предложив хромой музейщице руку, уже успел довести её до входных дверей. Темницкий, выбравшийся из «хонды», заметил Лёву, приветливо кивнул, пошёл навстречу.

— Очень галантно! — Приветствуя Алабина, он протянул ему руку, и Лев Арсеньевич пожал её, удивившись:

— Это ты о чём, Жень?

— Ну как, — подмигнул тот, — вот, смотрю, контингентом нашим интересуешься, ручки подаёшь, до дверей сопровождаешь.

— Просто помог инвалиду, — без особой эмоции на чуть потерянной физиономии отозвался Алабин, — скользко же.

— Ну да, ну да, просто помог… — насмешливо отреагировал Темницкий. — Подвёз — увидел — победил? А она вообще ничего, дамочка эта. Со второго вроде бы смотрительница — верно? Если б не нога эта, то я тебе скажу… вполне, вполне…

— Ты лучше скажи, чего пишут и что говорят. — Алабину резко захотелось перевести неприятный ему разговор на другую тему. Не хотелось впускать посторонних во всякое, непонятное даже самому. — А то закрутился я что-то, да и башка последние пару дней как чугунная.

— Ну что пишут… — оживился Темницкий, — пишут, что коллекция совершенно уникальна, что великолепно сохранилась, что по-прежнему бриллиант в мировой сокровищнице. Ну и всякое такое. А ты на что, собственно, рассчитывал: что скажут, мол, всё это фуфло мутное, а вовсе не то, чего ждала от экспозиции мировая общественность?

— И что, ни одного сомнительного отзыва? — как бы удивился Лёва. — Ну, знаешь, как это бывает: вывезли, мол, одно, а спустя полвека подсовывают другое всякое. Компот, понимаешь, сварили хитрый из того-сего и потчуют им народы. Было, к примеру, три Леонардо, а стало два Ван Дейка и один Гварди, или же ещё как-нибудь.

— Я тебя умоляю, Лёвушка, не порть ты себе карму, не нагнетай! — Казалось, Темницкий был настолько удивлён этим сомнительным, если не глуповатым предположением многоопытного искусствоведа, что даже не сделал попытки улыбнуться.

— Ну а как? — не сдавался Алабин. — Те, кто знает работы собрания наперечёт, поди уж, давно поумирали. И что осталось, кроме списка названий, авторов и прикидок по годам? Ксерокопии, что ли? Ну скажи, Женя, ну есть в природе тот, кто сумеет на сегодняшний день предельно внятно восстановить сюжет рисунка, с малыми подробностями?

— Ну-у… — почесал ухо Темницкий, — тут ты, конечно, прав, Алабин, здесь мне тебе возразить нечего. Но только больно уж версия твоя фантастически звучит, не находишь?

— Да мне, если честно, без разницы, — махнул рукой Лёва, — просто хочу, чтобы помехи не случилось. Мне надо, Жень, чтобы мой военный авангард обратно приехал. Вот и всё, чего хочу.