Иерусалим обреченный (Салимов удел; Судьба Иерусалима) - Стивен Кинг

Но она задержалась еще на минуту, осматриваясь вокруг. Запах тления был ужасен, просто ужасен. Придется еще проводить дезинфекцию.

Бросив последний взгляд на маленькую дверцу, она поднялась обратно в кухню.

Отец Кэллахен выслушал всех троих. Когда его полностью ввели в курс дела, было уже половина двенадцатого. Они сидели в прохладной комнате дома священника, солнечный свет падал из больших окон брусьями, достаточно плотными на вид, чтобы резать их ножом. Следя за танцующими в луче пылинками, Кэллахен вспомнил виденный когда-то мультфильм.

Уборщица с половой щеткой с изумлением глядит себе под ноги: она только что стерла часть собственной тени. Сейчас он чувствовал, что с ним случилось что-то похожее. Второй раз за двадцать четыре часа он предстал перед чем-то абсолютно невозможным - только теперь это невозможное исходило от писателя, явно уравновешенного на вид мальчика и уважаемого в городе врача. И все-таки невозможное есть невозможное. Нельзя стереть собственную тень. Вот только именно это, кажется, и произошло.

- Было бы гораздо легче вам верить, если бы вы могли устроить грозу или аварию электричества, - заметил он.

- Это все чистая правда, - рука Джимми потянулась к шее. - Уверяю вас.

Отец Кэллахен встал и вытащил из черной сумки Джимми две бейсбольные биты с заостренными концами. Он повертел одну из них в руках и продекламировал:

"Потерпите, мистер Смит, это долго не болит".

Никто не рассмеялся.

Кэллахен положил биты обратно, подошел к окну и выглянул на Джойнтер-авеню.

- Вы говорите очень убедительно, - признался он. - И, пожалуй, я могу добавить в вашу картину одну маленькую черточку. - Он повернулся к ним. В окне лавочки Барлоу и Стрэйкера висит: "Закрыто до особого объявления". Часов в десять я сам ходил туда обсудить соображения мистера Берка с вашим таинственным Стрэйкером. Магазин заперт и спереди, и сзади.

- Вы должны признать, что это согласуется с рассказом Марка, заметил Бен.

- Возможно. А возможно и простое совпадение. Позвольте мне спросить вас еще раз: вы уверены, что в этом деле должна участвовать католическая церковь?

- Да, - сказал Бен. - Но если придется, мы обойдемся и без вас. Если понадобится, я пойду и один.

- В этом нет нужды, - отец Кэллахен встал. - Следуйте за мной в церковь, джентльмены, я выслушаю ваши исповеди.

Бен неуклюже встал на колени в полутьме исповедальни, в голове его метались неоформившиеся мысли, сменяли друг друга мимолетные образы: Сьюзен в парке; миссис Глик отшатывается от самодельного креста, и рот у нее - словно зияющая рана; Флойд Тиббитс, одетый, как чучело, вылезает из машины драться с Беном; Марк Петри заглядывает в окно машины Сьюзен... В первый раз за все время ему пришло в голову, что все это, может быть, только сон, и он жадно ухватился за эту мысль.

Взгляд его упал на какой-то предмет в углу исповедальни. Бен подобрал его. Это оказалась пустая коробочка из-под леденцов, выпавшая, должно быть, из кармана ребенка. Прикосновение к реальности не оставляло сомнений. Жесть упруго гнулась под пальцами. Он не спал, кошмар происходил в действительности.

Открылась маленькая раздвижная дверца. Он заглянул туда, но ничего не увидел: отверстие закрывал тяжелый полог.

- Что я должен делать? - спросил он.

- Сказать: "Благословите меня, отец мой, ибо я согрешил".

- Благословите меня, отец мой, ибо я согрешил, - голос звучал тяжело и глухо в закрытом пространстве.

- Теперь расскажите мне о своих грехах.

- Обо всех? - Бен испугался.

- Постарайтесь быть кратким, - сухо посоветовал Кэллахен. - Как мне известно, нам еще предстоит кое-что сделать до темноты.

Старательно думая и держа перед мысленным взором Десять Заповедей в качестве некоего эталона, Бен начал. Ему не становилось легче. Он не испытывал никакого чувства очищения - только стесненность от необходимости рассказывать тайны своей жизни постороннему человеку. Все же он мог понять, как этот ритуал мог стать потребностью, приобрести такую же нездоровую притягательность, как спирт для алкоголика или тени на матовом стекле ванной комнаты для подростка. Тут было что-то средневековое, что-то проклятое. Он вспомнил сцену картины Бергмана "Седьмая печать", где толпа кающихся в рубищах проходит через город, пораженный чумой. Кающиеся секли себя березовыми ветками до крови. Отвращение к тому, что он должен был делать (а он упрямо не позволял себе врать, хотя обычно не находил в этом никакого затруднения), заставило его окончательно и полностью осознать их сегодняшнюю цель, и он почти видел слово "вампиры" перед собой отпечатанным - не пугающими готическими буквами из кинофильма, а самыми обычными. Он чувствовал себя беспомощным в когтях чуждого ему устаревшего ритуала. Эта исповедальня могла, должно быть, служить прямым проводом в те дни, когда оборотни, инкубы и ведьмы оставались общепризнанной частью окружающей тьмы, а церковь служила единственным источником света. Впервые он ощутил медленное ужасающее биение столетий и увидел свою жизнь всего лишь слабой мгновенной искрой такого огня, который свел бы людей с ума, если бы показался им целиком. Мэтт не передал ему слов отца Кэллахена о церкви как о силе, но Бен сейчас мог бы их понять. Он чувствовал, как эта сила устремилась на него, делая его обнаженным и презираемым. Он чувствовал это так, как ни один католик, воспитанный на исповедях с раннего детства, почувствовать бы не смог.

Когда он шагнул наружу, свежий воздух из открытых дверей показался благословением. Он вытер обеими ладонями шею, покрывшуюся потом.

Кэллахен вышел к нему:

- Мы еще не закончили.

Без единого слова Бен вернулся, но на колени не встал. Кэллахен назначил ему епитимью: десять "Отче наш" и десять "Богородице".

- Я ее не знаю, - сказал Бен.

- Я дам вам карточку с текстом, - пообещал голос из-за полога. - Вы можете прочитать ее про себя по дороге в Кэмберленд.

Немного поколебавшись, Бен все-таки сказал:

- Знаете Мэтт был прав, когда говорил, что дело может оказаться труднее, чем мы думаем. Пока все кончится, мы потом изойдем.

Он опустил глаза - и обнаружил, что все еще сжимает в руке коробочку из-под леденцов.

Только в час дня они в большом "бьюике" Джимми Коди отправились в путь. Никто из них не говорил ни слова. Отец Дональд Кэллахен был в полном облачении: стихарь и белая епитрахиль, окаймленная пурпуром. Он каждому дал небольшой пузырек святой воды и осенил знаком креста.

У дома Джимми в Кэмберленде они остановились, и Джимми вышел, не выключая мотора. Вернулся он в свободной спортивной куртке, прячущей револьвер Маккэслина, а в руке нес обыкновенный плотницкий молоток.