Избранные произведения - Шарль Нодье

С тех пор как они покинули здешние места, прошло уже пять дней. Нет ни одного человека в селении, который не видел бы, как они уходили; я только что посылал туда Латура, ему рассказывали, что ее там узнали: на ней была фата, но лицо было открыто; дети смотрели ей вслед, пока она не исчезла в лесу.

Мне стало бы, кажется, легче, если бы я мог мстить, — но как может мстить в этом случае человек моего круга!.. Моего круга!.. Проклятие! Вот этого, быть может, она и испугалась… Она бросилась в объятия равного себе, чтобы бежать от человека моего круга.

Чем заслужил я это тяжкое оскорбление? О, если бы она только знала, что значит быть покинутым, что значит искать подле себя свою возлюбленную и не находить ее более. Какую милость оказала бы она мне, если бы ударом кинжала из-за угла (ведь женская рука не дрогнет перед подлым убийством) отвела от меня все те муки, что ныне терзают мое сердце!..

Если бы она увидела меня сейчас, хотя бы на мгновение, если бы почувствовала всю меру моих страданий, она вынуждена была бы признать, что только беспощадная ненависть…

Ночь так тиха и спокойна, так чарующе прекрасна для тех, кто счастлив! Только мне одному нет покоя средь этой бесконечной гармонии! Только я один покинут, оставлен, только я позабыт богом, отступившимся от меня!

10 июня

Все словно сговорились еще больше растравлять мои страдания, делать мое отчаяние еще более жестоким. Как это ужасно, когда видишь, как сбывается одно за другим все то, о чем вчера ты не смел бы и мечтать, как обступают тебя со всех сторон события, казавшиеся вчера пределом твоих желаний, — и это теперь, когда все уже невозможно, когда от счастья, порукой которому они могли бы явиться, остались одни лишь воспоминания!

Вообрази, г-н де Селиньи — это отец той самой несчастной, которая дала жизнь Адели. Повесть, которую я слышал от нее, как нельзя более правдива. Брак Эврара и Анжелики был заключен, и, если бы не гнусное вероломство Можи, семья эта жила бы счастливо. Вернувшись в свои владения, граф тотчас же решил, что самое лучшее, что он может сделать в память своих детей, — это перенести на их дочь всю ту любовь, которую он питал к ним, и закрепить права своей наследницы, торжественно удочерив ее. Он ехал сюда, чтобы получить Адель из рук той, которой она была поручена когда-то, вернуть ей все преимущества ее рождения и состояния и своей любовью заставить ее забыть горести, перенесенные ею в детские годы. Наконец, он рассчитывал, что моя мать при таких обстоятельствах не колеблясь согласится на брак мой с Аделью. Действительно, она дала свое согласие, и сегодня вечером меня призвали к ней, чтобы уведомить об этом новом плане. Граф был тут же… И какой неожиданный удар нанес я этому старцу, когда весь в слезах, задыхаясь от стыда и страданий, я вскричал, обнимая его колени: «О, откажитесь, откажитесь от этого замысла, — неблагодарная сделала его невозможным, — откажитесь от своих надежд — она обманула их! Адель не достойна более ни отца своего, ни своего возлюбленного! Она принадлежит другому».

Нет слов, которыми можно было бы выразить всю горечь, переполнявшую мое сердце в то время, как я повторял ему все то, о чем рассказывал тебе вчера. Мне казалось, что каждое произнесенное мной слово звучит приговором мне, и как бы я хотел, чтобы в эту минуту грудь моя разорвалась на части — я был бы избавлен тогда от ужаса этого позорного разоблачения!

Ее дед, — какой краской стыда вспыхнуло благородное его чело! — рыдал в моих объятиях, смешивая свои слезы с моими. «Гастон, — сказал он мне после того, как мы долго молчали. — Я потерял только Адель. Вы все равно будете моим сыном. Узы, которые привязывали меня к земле, отныне порваны. Только вы, Гастон, еще привязываете меня к ней. Обещайте же мне, что вы не покинете своего старого отца и позволите ему умереть подле вас!»

Я вновь упал к его ногам и просил его благословения.

Матушка была растрогана. Она обняла меня. Я уже давно догадывался, что ее чувствительное сердце, испорченное общением с окружающими ее ограниченными умами, могло еще возродиться к сладким волнениям, подсказанным природой. В ее поцелуе я вновь ощутил душу матери, и это открытие было бы для меня источником великой радости, если бы только я еще способен был чувствовать ее.

Почему Адель покинула нас, ведь нам так хорошо было бы всем вместе!

Я знаю это, Эдуард! Я знаю, почему она покинула нас: она любила не меня.

А меня, для кого она была всем на свете, меня, который столько раз готов был с радостью отдать жизнь, лишь бы избавить ее от малейшего огорчения, — меня она так оскорбительно предала… Она любила не меня!..

Какие непреодолимые, пугавшие воображение препятствия стояли на моем пути: разница сословий, разделявшая нас, брак с Эдокси, вызов общественному мнению, гордыня моей матери или ее проклятие — какое мрачное, какое страшное будущее, казалось, ожидало меня!

И вот все препятствия устранены, а я несчастнее, чем был тогда, и готов был бы теперь отдать по капле всю мою кровь за одну из тех минут отчаяния, которые я не умел тогда ценить!

Я хотел бы вновь увидеть тебя здесь, рядом со мной, прижаться к тебе, сжать тебя в своих объятиях, прикоснуться губами к пряди твоих волос. Я хотел бы услышать хотя бы шорох твоего платья в кустах, хотя бы шум твоих шагов по сухим листьям, возвещающие о твоем приближении на повороте тропинки. Увы! Я хотел бы снова пережить минуты заблуждения, хотел бы по-прежнему верить в твою любовь, не ведая еще разочарования!

О, если бы я мог сойти с ума! Безумные подвержены порой такому удивительному обману чувств… Я увидел бы ее, быть может…

В тот же день

В комнату мою сейчас вошел Латур. Он только что встретил возлюбленного Адели — того самого человека, который, как говорят, увел ее отсюда. Этот негодяй старался уйти незамеченным, а как только Латур стал расспрашивать его, обратился в бегство. Латур, которого я посвятил во все, что касается Адели, упорно продолжает сомневаться в том, что она изменила мне. Почему я тоже не могу сомневаться в этом?

И все же бывают минуты, когда мне кажется, что я понимаю, почему. О, что я говорю и до чего же доходит мое ослепление! Я словно путник в ночи, поскользнувшийся на краю страшной пропасти и старающийся ухватиться за все, за что только можно еще удержаться. Тонкого деревца, пучка травы, стебелька лианы — самой неверной точки опоры уже достаточно, чтобы он снова начал надеяться; но вскоре все это разом ускользает из его пальцев, и он летит в бездну.

15 июня

Поспеши ко мне, Эдуард, — я не буду больше докучать тебе моими горестями; один только день, один только час, несколько мгновений — и все переменилось. Я счастлив, счастлив и буду счастлив вечно, — только тебя еще недостает мне, чтобы счастье мое было полным.

Но как я могу писать все это, не рассказав тебе обо всех предшествующих событиях. А ведь последние часы так богаты и событиями и чувствами!

С того времени как исчезла Адель, я считал себя обязанным стать ее преемником, взяв на себя ту помощь, которую она оказывала больным в соседнем селении; мне приятно было исполнять эти обязанности, Эдуард: ведь все эти добрые люди знали ее и не говорят о ней иначе, как с умилением; и я говорил с ними о ней.

Вчера была горестная годовщина: я отправился к могиле моего отца, чтобы присутствовать при повторении того печального обряда, на котором я не мог быть в первый раз, так как был тогда в изгнании и находился далеко отсюда. Вместо меня к больным должен был отправиться Латур, но он вернулся раньше времени и в крайнем волнении. По дороге в селение он встретил девочку из той самой хижины; она стремглав бежала к нам — сказать, что г-на Селиньи и меня требует к себе г-н де Монбрёз и что он при смерти.

Не помню, имел ли я уже случай писать тебе о том, что Монбрёз еще несколько дней до этого, казалось, совершенно удалился от всякого общества и уединился в своем заброшенном замке, который находится неподалеку отсюда, хотя замок этот может служить приютом разве только хищным птицам, стаями слетающимся со всех окрестностей на его старые башни. Впрочем, он объяснял свое исчезновение отъездом на охоту. Вчера, пытаясь перепрыгнуть ров, у края которого лежало его ружье, злосчастный Монбрёз, оступившись, нечаянно задел курок — ружье выстрелило, и весь заряд попал ему в грудь. Слуга вместе с несколькими случившимися поблизости крестьянами перенес его в домик, где живут эпилептик и его родители.

Зная, что я вернусь не скоро, г-н де Селиньи не стал терять ни минуты и поспешил к умирающему. Монбрёз уже испускал дух; но восклицание, вырвавшееся в замешательстве у г-на де Селиньи, который, узнав его, произнес имя Можи, пробудило его на мгновение от смертного сна, в который он начал уже погружаться. «Да, Можи, — повторил он, с трудом приподнимая голову, — да простит меня бог!» Увы, если бы мог он простить его!.. Несколько мгновений он лежал совершенно недвижимо, почти без дыхания, однако г-ну де Селиньи с помощью хозяев дома все же удалось еще на мгновение вдохнуть в него жизнь; и тогда его, казалось, стало мучить желание сказать им что-то важное; с губ его срывались нечленораздельные звуки. «Адель…» — с трудом произнес он. «Да, я знаю», — перебил его г-н де Селиньи, стараясь избавить умирающего от ненужных объяснений. «Адель, — повторил Монбрёз, — дочь Анжелики…» — «Я это знаю…» — «Адель… самое добродетельное, самое совершенное создание…» — «И что же?» — «Адель невиновна, она достойна вас, она достойна ее… Это я приказал запереть ее…» И, не закончив, Можи испустил дух.