Избранные произведения - Шарль Нодье

А впрочем, не все ли это равно при нынешнем состоянии общества? Когда рушится старый порядок вещей, от него остаются не дворяне, остаются герои. Никто уже не спрашивает ныне — кто был отцом Кориолана или каково происхождение Спартака?

И к чему, в конце концов, ищу я оправданий тому, что уже безоговорочно решено? Ведь только приняв это решение, я обрету блаженство подлинного счастья — неужто же мало этого для меня и всех тех, кому я дорог? Неужто я испугаюсь глупой молвы титулованной черни? Неужто не станет у меня сил пренебречь хулой этих бесплодных сердец, очерствевших в себялюбии и тщеславии, — насмешками какой-нибудь надменной женщины, презрением какого-нибудь жалкого выскочки?

Так решено в моем сердце, Эдуард: я буду свободен.

Я должен уйти, бежать прочь от этого общества, уважения которого все так добиваются и которое дарует нам его или отнимает у нас сообразно столь странным и столь ненадежным законам. Что ж, тем лучше. Я всегда жаждал уединения, всегда хотел замкнуться в кругу немногочисленных привязанностей, отдавая дань общепринятым условностям и светским связям лишь в той мере, в какой без них невозможно обойтись. Буду стараться принадлежать только себе. Пусть бушуют теперь вокруг моего убежища, словно у подножия непоколебимой скалы, все грозы мира и замолкнет, так и не достигая моего сердца, безрассудный ропот предубеждения и ненависти! Как жалки мне все эти несчастные, терзаемые необходимостью жить подобной жизнью, среди подобной суеты, — торопливо шагающие вместе с толпой, с трудом отстраняющие тех, кто стоит у них на пути, оскорбляющие слабых или попирающие их ногами, оскорбляемые сильными или униженно пресмыкающиеся перед ними и всегда готовые принести человеческие жертвы своим предрассудкам, словно варвары, приносящие их своим богам!

25 мая

Последние дни полны для меня такой живой радости, что мне кажется, будто я живу в одном из тех пленительных снов, от которых боишься пробудиться; но когда я начинаю думать, что вот уже несколько недель, как длится это сказочное сновидение, и пристально вглядываюсь в свое сердце, стремясь еще раз увериться, что все это — не одна из обычных для него иллюзий, — меня внезапно обуревают страшные предчувствия, и я ловлю себя на смутном ожидании какого-то неминуемого, какого-то большого несчастья.

Я часто слышу, как люди, оплакивая умершего друга, сетуют на то, что смерть поражает только счастливых; ужасно, говорят они, быть застигнутыми ею в самый разгар юности и наслаждений, в тот самый час, когда все начинает радовать нас и улыбаться нам. А между тем вот тогда-то и следует умереть — пока не упал еще занавес, навсегда скрывающий от нас наши несбыточные мечты, пока длится еще волшебное очарование и быстротечные радости, которыми мы упиваемся, не сменились еще сожалениями о невозвратимом. И нередко, когда я чувствую изнеможение от бурной радости, мне хочется напрячь свои чувства до крайнего их предела, чтобы полнее насладиться мимолетным счастьем, которое даровано мне лишь на мгновение. Вот в таком-то состоянии и надо умереть.

Подумай только, как горестна, как ужасна судьба несчастного, который умирает всеми оставленный, во всем разочарованный, преследуемый мыслью о небытии, и, дабы спокойно умереть, гонит прочь от себя светлое воспоминание, ибо оно только усилило бы муку его страшной агонии; последний свой вздох он испускает на чужих руках, и ничье сердце не затрепещет к нему сочувствием.

О, если бы умереть в такой день, как сегодня…

Она была здесь, в моих объятиях, и, склонившись ко мне на грудь, плакала от волнения. «Да, — сказал я ей, — клянусь тебе перед богом и людьми, у меня не будет другой супруги!» — «О, остановитесь, — вскричала она. — Гастон не клятвопреступник, а между тем он клянется сделать то, чего никогда не сможет сделать!» — «Кто же помешает мне?» — «Я! Гастону невозможно стать мужем Адели; он не человек из народа, не безвестный бедняк, а ведь только такой муж и подходит мне, бедной, обездоленной девушке». — «Супругом твоим будет Гастон, — возразил я. — Так судило само провидение. Люди перед тобой в долгу — я уплачу этот долг!» Так сказал я, Эдуард, и, клянусь тебе честью, так оно и будет!

Мы были так поглощены своими переживаниями, что ночь чуть было не застигла нас в лесу. Расставаясь с Аделью, я еще раз осмелился сжать ее в моих объятиях. Одной рукой она слабо отталкивала меня, другой — кто знает? — быть может, и обнимала… Ослепительный свет, подобный свету метеора, внезапно застлал мне взор, я наклонил голову — и уста мои повстречали ее уста! Словно огненной стрелой пронзило меня до самого сердца. Ни с чем не сравнимое наслаждение! На устах моих — поцелуй Адели, нежный след ее уст. О! Я сохраню его навеки, никто никогда не сотрет его с них! И если когда-нибудь поцелуй другой осквернит эту драгоценную печать любви, если настанет день, когда другие уста — холодные и безразличные — похитят у меня влажный цветок твоего поцелуя, пусть будет он проклят, этот день! Пусть погибнет душа моя прежде, чем я свершу подобное святотатство!

Как тяжко это бремя впечатлений! Как сожалею я порой о былых моих горестях! Кто бы подумал, что для счастья нужно столько сил!

27 мая

Никогда еще жизнь моя не неслась более стремительно, и никогда еще заботы не терзали меня так упорно. Один день нынешней моей жизни так полон бурных страстей, страхов и надежд, восторгов и тревог, намерений и колебаний, что их хватило бы на всю остальную мою молодость. Нельзя лучше объяснить мое душевное состояние, чем сравнив его с состоянием горячечного больного, болезненное воображение которого блуждает в каком-то неведомом мире, преследуемое смутными воспоминаниями, и судорожно бросается от предмета к предмету, соединяет вместе самые несовместимые контрасты, самые несвязные образы и, запутываясь в этом бесконечном лабиринте, делает больного столь же не способным судить о своих ощущениях, как и понять их. Если порой и возникает предо мной надежда на некое успокоение, то следующее же мгновение отнимает ее у меня, и я подобен неприкаянной душе, которую злые духи то возносят на небеса, то низвергают в бездну.

Я сопровождал мою мать в Валанси, где нам предстояло встретить обычное здесь общество, а следовательно, и господина де Монбрёза, который решительно обращает на себя внимание, так часто посещая замок. Ничего не было необычного в том, что разговор шел о предмете, более других способном потешить тщеславие, столь свойственное всему этому кружку спесивцев, и я вовсе не был удивлен, услышав — в который уж раз — их рассуждения о духовном превосходстве дворянского сословия. И вот, установив в качестве основного закона, что только среди нас, дворян, возможны истинно утонченные понятия о чести и та возвышенность характеров и чувств, кои суть плод воспитания, соответствующего нашему высокому предназначению в обществе, они принялись подкапывать здание романических представлений о добродетельности простонародья, презрительно объявляя все эти выдуманные добродетели лишь порождением простого духа соперничества, ибо простой народ подражает опять же нам, дворянам; рассуждения эти вряд ли отвлекли бы меня от мыслей, весьма далеких от всего происходившего здесь, если бы среди примеров неистребимой подлости европейских «парий» и безнравственности народа, которому не следует-де слишком доверять, не было произнесено имя… Великий боже!.. Вся кровь моя и сейчас еще кипит от негодования при этой мысли… Речь шла о той юной девице, которая получила такое тщательное воспитание под наблюдением мадемуазель Эдокси и за невинность которой она, казалось, могла бы ручаться… Речь шла об Адели!.. Услышав это имя, я, не помня себя от волнения, спросил тоном, в котором, быть может, было больше запальчивости, чем любопытства, — какое же, собственно, преступление совершила эта девочка. «Да почти никакого, — ответствовала Эдокси, — один из тех проступков, по отношению к которым вы с вашей чувствительностью филантропа, несомненно, проявите чрезмерную снисходительность. Речь идет об одной из тех, вполне, впрочем, благопристойных и умозрительных, привязанностей, что производят такое великолепное впечатление в драмах и романах о благородной страсти, — к какому-то там деревенщине из соседнего селения, к которому она ежедневно ходит с невинными визитами, — и бог еще знает, чем они кончатся! Обо всем этом, как видите, не стоило бы и говорить; но вы тем не менее согласитесь, что ее следует прогнать, пока ваши красноречивые речи окончательно не лишили меня кое-каких презренных предрассудков, с которыми я, по своей слабости, все еще считаюсь». — «Довольно колкостей, — ответил я ей, — речь идет ни более, ни менее как о том, чтобы навсегда обесславить молодую девушку безупречного поведения; впрочем, не мне оправдывать ее; и я не сомневаюсь, что госпожа настоятельница пожертвует в таком важном деле присущей ей скромностью; ведь ей-то известно, зачем Адель каждый день ходит в селение, и ваша язвительная ирония в настоящем случае нечаянно для себя нашла верное слово, назвав невинными эти посещения, совершаемые с благотворительной целью». Настоятельница была здесь же, и меня удивляло, что она до сих пор еще не прервала моей речи. Каково же было мое горестное изумление, когда, взглянув, на нее, я заметил, что глаза ее полны слез и что она смотрит на меня с тревожным недоумением, как бы силясь понять, что я имею в виду! «Как, сударыня, — вскричал я, — разве не по вашему поручению, разве не вы?..» Она только печально покачала головой… ей было слишком тяжело произнести приговор прямо; потом она вздохнула — и это был весь се ответ! Признаюсь, здесь я уже не мог выдержать и выбежал из комнаты, чтобы скрыть свое отчаяние и свое смятение.