Стратегии гениальных женщин - Валентин Бадрак

Действительно, Мария с девичества обрекла себя на пожизненную активность в науке: ее фобия остаться за бортом жизни в то время, когда родственники уже определились с ключевыми вехами своих биографий и вместе со стареющим отцом взирали на младшую Склодовскую с трепетным и одновременно требовательным ожиданием, дала продолжительную инерцию. Инерцию в виде отрешенной деятельности на том поле, где она нашла возможность изменить свой жизненный уклад. Не свойственному обычному человеку состоянию полного сосредоточения на учебе способствовала высокая цена за обучение в Сорбонне. Ощущая себя обязанной родственникам за оторванные от семейного бюджета крохи, хоть и чрезвычайно экономно используемые ею для получения образования, Мария пыталась выжать из себя все, хотя до этого учебу своей старшей сестры на медицинском факультете оплачивала она сама совместно с отцом. Теперь же, оказавшись в Сорбонне, о которой девушка грезила столько лет, она полностью сосредоточилась на своей цели, как тибетский монах, вытеснив из жизни все остальное. Буквально голодая и замерзая, лишив себя даже мелких радостей и общения с кем бы то ни было, она работала над освоением основ науки по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Нередко случалось, что она теряла сознание от слабости и недоедания, от умопомрачительного затворнического образа жизни, в котором находилось место лишь для образования и науки.

Только в этом Мария усматривала зацепку, и вполне естественно, что сознательный и где-то вынужденный отказ от женского сценария жизни сформировал в ней мужскую установку и мужской уклад. В течение всей жизни она неизменно носила темные длинные платья, простые по покрою и наиболее дешевые. К страсти эта женщина относилась с откровенным подозрением. В одном из писем своей дочери она написала: «…обманчиво ставить весь интерес к жизни в зависимость от таких бурных чувств, как любовь». А на закате жизни покорительница научного Олимпа признавалась, что не понимает ни высоких каблуков, ни разрезов на платье, ни макияжа – она с девичества, как будто кислотой, выжгла из своей натуры все визуальные, внешние атрибуты женственности, – в той части, где женское начало борется с мужским, чтобы слиться с ним, побеждая очарованием, обольстительностью и нежностью. Мария же вступила на мужскую ниву, и у нее были лишь те возможности, которые должны бы признать мужчины: результаты конкретных достижений в конкретной специфической области человеческой деятельности. Впрочем, она осознавала, что ей досталась более тяжкая ноша, чем любому из окружавших ее мужчин, – ведь мужской мир крайне неохотно признает, что женщина, существо более хрупкое, более подверженное колебаниям и более ранимое, способна покорить те же высоты, что и мужчина. И в результате всегда противится желанию женщины уравнять права в каком-либо особом виде деятельности, впустить женщину в элитный клуб, где совершаются некие культовые, исключительно мужские таинства. Именно такой областью были научные достижения – исконно мужская вотчина. И в этом контексте даже непреклонная позиция Марии Склодовской в отношении интервью средствам массовой информации, заключавшаяся в максимальной маскировке собственной личности, имела определенно зловещий для пола подтекст: она выставляла себя всегда только ученой, но никогда – женщиной. В ее поведенческих реакциях на внешний мир, в какой-то трагической застенчивости и странном стремлении скрыть присущую женщинам эмоциональность содержится и невольная визитная карточка «мадам Кюри», весьма похожая на отличительные черты Эйнштейна. Пользоваться самыми простыми вещами, забыть об изысканности одежды и многогранности окружающего пространства, противопоставляя сомнительным декорациям только собственный могучий интеллект. В этом и тайна, и непостижимость для обывателя, и сенсация, и вызов. Но для Марии Склодовской-Кюри в этом заключается и отказ от женского начала, понятной женской роли, а заодно и от обычного человеческого счастья. Словно извиняясь за свой странный для обычной женщины жизненный уклад, женщина заметила на закате жизни: «Нет необходимости вести такую противоестественную жизнь, какую вела я… Все, чего я желаю женщинам и молодым девушкам, это простой семейной жизни и работы, какая их интересует». И она не лукавила! Потому что роль женщины-жены и подруги, которую на несколько лет подарила ей судьба, была много комфортнее и приятнее, нежели почетный, но мрачный удел воительницы от науки.

Но конечно же, взявшись в Сорбонне за широкую лямку физика, она мало задумывалась над очевидными догмами. Слишком важно было наверстать упущенное в течение шести долгих и самых тревожных лет заведомо бесперспективной службы гувернанткой. Время лишений, когда отказ от внешних радостей на многие годы стал жизненным кредо удивительно целеустремленной девушки, невольно порождая сходство с другим историческим персонажем – сосредоточенным мрачным затворником Кембриджа Исааком Ньютоном, – открыло новые реалии перед польской отшельницей, ищущей счастья вдали от родины. Но дело тут не в образованности и формальном постижении премудростей, которые предлагают преподаватели. Четкая психологическая установка на результативность деятельности, к которой примешивается жажда творческой свободы, делает разум чутким и податливым, отвергающим внешние раздражители, сосредоточенным на наиболее важных действиях. В этом природа и таких поступков Марии, как решение защитить дипломы сразу по двум дисциплинам: физике и математике. Она еще не знает, зачем ей это, но все та же инерция прежнего страха, желание доказать свою жизненную состоятельность, пригодность, продемонстрировать родне формальные достижения не дают ей успокоиться и толкают дальше и дальше в глубь научных джунглей. Как ни странно, но колесо Фортуны очень последовательно: каждое сверхусилие рано или поздно оплачивается еще одним железным зубом, который проворачивает заманчивую шестеренку, выдвигая ищущего на новую ступень. Так случилось и с Марией, которой как наиболее достойной студентке, а фактически за продемонстрированные в Сорбонне результаты польский Фонд Александровича неожиданно определил солидную стипендию на будущие пятнадцать месяцев. «Надо верить, что ты на что-то годен и этого “что-то” нужно достигнуть во что бы то ни стало», – написала она в тот период брату, который готовился защитить докторскую диссертацию. Но эти слова в гораздо большей степени были обращены к самой себе: ведь это «что-то» она еще не нащупала, а образование само по себе было всего лишь продолжением зондирования своих возможностей, механическим поиском спасительных зацепок, а не звеном в цепи достижений. Движение в унылом, кажущемся бесконечным лабиринте знаний продолжалось; никто пока не собирался подарить ей нить Ариадны.