Совдетство 2. Пионерская ночь - Юрий Михайлович Поляков

и так лупанул резиновой подошвой по голому заду, что дрогнули в рамах стекла.

– Раз… – прохрипел Папик.

Палач нашего детства снова размахнулся.

– Два…

Тигран мужественно, лишь покряхтывая, выдержал всю экзекуцию.

– Молодец, – похвалил Голуб. – А теперь сдавайте химическое оружие!

– Что-о?

– Зубную пасту, олухи небесные!

– Зачем?

– Завтра отдам!

– Это личная собственность! – возмутился подкованный Пферд.

– У нас уже почти коммунизм, – усмехнулся вожатый, медленно двигаясь по проходу.

Он обошел палату, подставляя коробку, которая наполнилась тюбиками, в основном сморщенными, плоскими, полувыжатыми.

– У меня кончилась! – соврал Лемешев.

– А если подумать?

Павлик, поколебавшись, пошарил в наволочке и отдал свою заначку.

– То-то! Я про вас все знаю! И все вижу! Если не понимаете по-хорошему, будем разговаривать по-плохому. Ни звука, ни слова, ни шороха! Иначе – красный террор! Ясно? Не слышу?

Все промолчали. Мы же ученые и знаем: это проверка на вшивость. Тот, кто по глупости ответит вслух, сразу же получит за нарушение приказа в лоб. Голуб удовлетворенно усмехнулся. В палату заглянула Эмаль и забрала у него коробку, видимо, чтобы произвести конфискацию у девчонок. Они, конечно, не такие озорные, как мы, но последняя ночь есть последняя ночь…

Коля достал из заднего кармана круглое зеркальце в кожаной окантовке, осмотрел с огорчением редеющий чуб, вздохнул о неизбежном, заботливо поправил несколько волосинок, обвел нас предупредительным взором, погасил свет и вышел.

Некоторое время мы лежали не шевелясь, и только Папикян тихо ругался, ворочаясь и стараясь найти безболезненную позу. Я вспомнил, как в раннем детстве Лида, выходя из комнаты, строго напоминала мне, что в стене спрятан специальный аппаратик, благодаря которому она знает все, что я вытворяю в отсутствие взрослых. Внимательно осмотрев стены, я убедился: да, в самом деле, в углу под потолком заметна заклеенная обоями выпуклость, где, наверное, и спрятано всевидящее устройство. Боясь наказания, я сдерживал страстное желание выплеснуть остатки ненавистной манной каши в помойное ведро или забраться на стол. Потом, когда в нашей комнате делали ремонт и оголили стены, чтобы наклеить новые обои, выяснилось: бдительная выпуклость – всего лишь накладная вентиляционная решетка…

За окном по радио еще раз сыграли отбой: видимо, и в других отрядах с дисциплиной было не все в порядке, в последнюю ночь никто не хотел спать. Даже луна воспалилась, ожидая и гадая, какими же пакостями обернется конец второй смены. В первую нашей троице удалось-таки перебодрствовать и перемазать пастой почти всю палату, кроме, разумеется, Шохина и Жаринова.

21. Горнист Кудряшин

Когда после окончания первого класса, Лида отправила меня в «Дружбу», здесь все было иначе: территория заканчивалась сразу за «белыми домиками», еще не прирезали и не обнесли бетонным забором Поле, где бродило колхозное стадо. Чумазый подпасок в старом, видно, отцовском пиджаке с подвернутыми рукавами страшно ругался на буренок и отгонял их, щелкая длинным кнутом. Но коровы все равно подходили к деревянному тогда еще забору. Обдавая теплым молочным дыханием, они касались мокрыми колючими ноздрями наших рук, просунутых между штакетинами, и смахивали большими шершавыми языками с ладоней подсоленные горбушки черного хлеба, стыренного в столовой.

Теперь на бывшем лугу – футбольное поле, волейбольная и городошная площадки, турники, яма с песком для прыжков, беговая дорожка, директорский корпус, а рядом экскаватор начал рыть котлован под бассейн. Особняком стоит высокий столб, к нему длинной веревкой привязана кожаная груша размером с мяч, а вокруг земля вытоптана до асфальтовой твердости. Здесь играют в пионербол. Правила такие: ты со всей силы бьешь кулаком по груше, чтобы веревка до конца обмоталась вокруг столба – и тогда ты победил. Но противник делает то же самое, мощными ударами возвращая грушу на твою половину. Верх берет тот, кто сильнее и ловчее. Однажды на спор сошлись два главных лагерных силача Аристов и Федор-амбал, а чтобы понаблюдать за схваткой, сбежалось пол-лагеря, дети и взрослые. Бросили монетку – и первый удар выпал физруку. Он размахнулся – бах – веревка молниеносно обмоталась вокруг деревяшки, а груша взметнулась, прильнув к самой вершине столба. Тая из Китая от избытка чувств бросилась Аристову на шею, а вот Ассоль обиженно заявила, что так нечестно, и надула розовые губы.

Справа от центральных ворот, где прежде рос березняк, отстроили большой клуб со сценой и комнатами для кружковых занятий, есть там теперь настоящий экран в полстены, задергивающийся шторами, а под самым потолком расположена комната киномеханика, но в нее можно попасть только по наружной железной лестнице, вроде пожарной. В стене прорезаны две амбразуры, откуда бьют конические лучи проекторов, их теперь пара, поэтому фильмы идут без перерыва, только когда кончается одна часть и начинается другая, изображение смешно подпрыгивает и передергивается. Звук из новых черных колонок, разнесенных по сторонам сцены, стал гораздо громче и отчетливее, все хорошо слышно – никто никого уже не переспрашивает. Да и фильмы теперь Лысый Блондин привозит чаще всего цветные, а не черно-белые, как прежде…

За пять лет многое изменилось! Когда я впервые приехал сюда, в лагере был настоящий горнист, звали его Толей Кудряшиным. Он выбегал на середину линейки, еще не забетонированной, вставал рядом с прежним невысоким деревянным флагштоком, несколько раз стряхивал горн, как большой градусник, освобождая его трубчатое нутро от ненужной слюны, а потом, вскинув к небу золотой раструб, подобрав лицо и напружив щеки, Толя вминал губы в серебряный мундштук – и над палатами летели сначала хрипловатые, а потом все более чистые и звонкие, до слез знакомые медные звуки:

Бери ложку, бери хлебИ садись за обед!

Или:

Вставай, вставай, дружок,С постели на горшок!Вставай, вставай,Порточки надевай!

Всякий раз сигнал получался разный, не похожий на вчерашний: чаще всего – бодро-отрывистый, иногда – торопливый, порой – протяжно-скучающий, а когда Толя влюбился в Риту Званцеву, вожатую третьего отряда, – горн зазвучал загадочно и нежно. Кудряшина тогда вызвала Анаконда и строго объяснила, что в его возрасте любовь, да еще к девушке, которая старше на целых пять лет и учится в пединституте, – дикая глупость, бесперспективная трата чувств. А если он будет и дальше бросать по ночам в Ритино окно цветы, которые преступно украдены с клумб дачников, написавших три жалобы, она, как директор, несмотря на Толины музыкальные таланты, выставит его из лагеря с волчьей характеристикой.

Кудряшин исчез из лагеря за неделю до конца смены, и горнить было поручено парню из второго отряда, но у того получалось какое-то позорное металлическое кудахтанье. Мы смеялись и дразнили неумеху. К следующему сезону «Дружбу» радиофицировали, и горн теперь звучал из репродукторов, развешенных на столбах или под коньками спальных корпусов. Звуки изо дня в день получались совершенно одинаковые, какие-то чересчур правильные, скучные и неживые. Услышав механическое «Вставай, вставай дружок!», вскакивать, как раньше, не хотелось, наоборот появлялось желание повернуться на другой